И еще — ощущение безвозвратности. Почему-то в моем представлении оно связано именно с рекой. Быть может, потому что река есть наглядное движение. Размеренное дыхание моря, даже если оно хрипит бурей, отдает постоянством. Бег лани слишком легок и быстролетен. В нем много от ветерка, но ничего от ветра. В нем нет ничего от стихии и необузданности, присущей убегающей вдаль воде, нет категорийности. А чтоб осознать время, необходимо мыслить именно категориями. И потому мы говорим о реке, чьи воды плавно скользят за отлогие косогоры, и никогда не повернут вспять, и никогда не вернутся. Нет, конечно же они вернутся, но для этого должен пройти Великий Год — отрезок Вечности, масштаб которого не сумел точно обозначить никто. Но и многократно, вечно повторяющийся Великий Год по своему безвозвратен. Пусть даже он лишь матрица от свершенного и несвершившегося. Все равно будущее и прошлое с корнем выдирают его из черного ряда вечного и нарекают настоящим.
Когда человек задумался над тем, что есть настоящее, приходящее из будущего и исчезающее в прошлом, он впервые осознал сущность времени, выразив словами древнего мудреца такую простую и великую истину, что в одну реку нельзя войти дважды. А если и можно войти, то уж никак нельзя выйти. Это говорю вам я, постоялец тюрьмы Сонг, один из тех, кто знает, о чем говорит.
Странно чувствовать, как взбудоражено сознание. Я давно научился спокойно относиться ко всему, происходящему вокруг. Верно, потому, что вокруг ничего не происходило. То, что случилось сегодня, было единственным событием за те десять лет, что я провел в тюрьме Сонг. Событием странным, почти неестественным. Я ждал его, я надеялся, что нечто должно произойти. Но я и предположить не мог, что оно произойдет в подобной форме. Свобода! Я жаждал свободы. Свобода означала чудо, но я готов был уверовать в чудо. Почему бы и нет, когда очень хочется уверовать. Почему бы Совету не принять новые законы, пересмотреть мое дело, может же, наконец, грянуть какая-нибудь амнистия! Только вот по поводу чего? Ожидание чуда, заключенное в формуле: не верую, но надеюсь. Надежда великая вещь. Один человек открыл, что она умирает последней, другой же осмелился предположить, что последней все же умирает любовь. Я не знал, кому верить. Быть может, оба они правы. Но мне некого было любить и не на что надеяться. Я любил все то, чего был лишен, и. надеялся обрести его, точнее, вернуть его себе, ибо когда-то оно уже принадлежало мне. А вернуть все означало вернуть свободу, потому что именно она заключала в себе все. Но за свободу почти наверняка пришлось бы заплатить жизнь.
Жизнь. В сущности, что есть жизнь? Я никогда раньше не задумывался над этим, как, впрочем, и над многим другим. Я стал размышлять над тем, что есть жизнь, когда мне ее ограничили, урезали. И надо заметить, подобное знание вряд ли можно было назвать благом. Что есть жизнь, полагаю, не понял ни один из живших, ни тот, кто живет, ни тот, кому предстоит жить. Мне доводилось слышать уйму рассуждений по этому поводу от самых мрачных до безрассудно-легкомысленных. И я не был согласен ни с одним из них. Когда-то давно, впервые столкнувшись со смертью, я сделал великое открытие — жизнь не есть смерть. Антитеза сущего и лишенного сути, дающая неудержимый простор для фантазии. Дающая, но лишь при одном условии — если знаешь, что есть жизнь. А это не удалось понять никому и, полагаю, не удастся. Даже обретая смерть, человек не познает до конца всей ее великой, радостной и трагичной сути. Именно и радостной, и трагичной, ведь лишение вечного — радостно, лишение сути трагично. Неведомый, почти неопределимый порог трагизма и радости. Но все же жизнь — величайшая вещь в себе. Она непостоянна. О ней можно говорить бесконечно долго, но ее не понять. Наверно, потому о ней так хочется говорить. Неважно, что она есть — стремительно утекающий вдаль миг настоящего, растянувшийся до вечности прыжок в небытие, горе или счастье, — для меня жизнь была равнозначна свободе. Подобно воплю раба — свобода или смерть! Я не был рабом — так уверяло общество, и был им — я знал об этом сам.
Свобода, недостижимо маячащая за гранью горизонта…. Еще вчера я был склонен размышлять о ней с оттенком меланхолии, серой и ленивой, но предложение, сделанное мне ушлым толстяком из Корпорации Иллюзий, придало мыслям лихорадочную живость, словно предстояло за одну ночь передумать все, на что судьбою отводились годы безвременья. Я вдруг ощутил, что чувство времени вернулось ко мне. Я вновь сознавал, что такое сегодня. И что наутро, если я пожелаю, наступит завтра. А это означало лишь одно — я обретал жизнь. Как это странно — жизнь, возвращающаяся по единому слову. Но разве королевское слово не даровало жизнь? Но если б то было королевское слово!
Я припомнил торопливые, брызжущие слюной слова господина Версуса, и моему взору предстали лица тех, кого я не знал, — лица моих собратьев по несчастью, которых, как и меня, поманили к жизни надеждой на свободу. Они были тусклы, неразличимы, неопределенны, но все же я сумел рассмотреть в них то, что видел в себе. Они жаждали свободы и ради нее были готовы на все. Еще вчера мы не подозревали друг о друге, а завтра нам, возможно, предстоит стать смертельными врагами. Смертельными в буквальном смысле слова, ибо мы будем нести друг другу смерть. Хотел ли я одарить их, безвинных предо мною, смертью? Все равно, что спросить, хочу ли я смерти. Конечно нет! Я никогда не кутал шею в намыленную петлю. Я никогда не искал смерти. Ни за какие деньги. Ни за сто тысяч, ни за миллион, ни за… Признаться, мои представления о числах, особенно касаемо денег, застревали на границе числа с шестью нолями. Большего я даже вообразить не мог. Баснословная сумма, однако я мог вполне прожить без нее. При условии, если останусь жив. Но ведь толстый господин с задатками прожженного коммивояжера не скрывал, что деньги есть лишь приложение к главной награде — к жизни. Деньги — без них можно прожить, а вот жизнь… Какого черта я заладил одно и то же? Интересно, о чем сейчас думают остальные?
Вне всяких сомнений, примерно о том же, о чем и я. Хотя кто-то уже, наверно, и не думает. Я знавал людей, без колебания делавших выбор между жизнью и смертью, особенно, если жизнь была чужою. Такие с брезгливой усмешкой нажимали на курок излучателя. Я и сам так поступал, хотя порой мне казалось, что это не я. А возможно, это и впрямь был не я, а кто-то другой. Другой Дип Бонуэр, пришелец из отражения, именуемого здесь смертью. Такое случается, я сам был свидетелем тому. Однажды мне довелось видеть самого себя из иллюминатора космолайнера. Я шагал по безбрежной черноте, а следом бежала свора звездных псов, лохматых и добродушных. Я шагал в пустоте и улыбался себе — тому, который с раскрытым ртом прилип к светящемуся кругу внутри металлического цилиндра. И я не верил ни в то, что люди могут жить внутри стальных гробов-звездолетов, ни в то, что они могут вот так запросто прогуливаться меж звезд. Но это было, хоть я и не верил. Это было, как была и смерть.
