Метафорический глубокий вздох; он не контролировал своё тело, но ощущение было такое, будто он вздыхает.
Нет никакого ада. И рая тоже.
Но жар. Пламя. Крики.
Нет никакого ада!
Всё это объяснимое, естественное явление: просто так мозг реагирует на недостаток кислорода.
Образы сменились, запахи сменились, звуки сменились. Адские видения сменились пейзажем ночной городской улицы.
Ещё одно женское лицо.
А потом, сменяющие друг друга: люди, события, происшествия.
Перед его глазами проходила жизнь.
Только жизнь была не его.
— ЭЭГ хаотична!
— Давление продолжает падать!
— Мы его теряем!
Эрик Редекоп поднял голову и посмотрел на свою команду, продолжая прямой массаж сердца. Сестра по имени Энн Дженьюари промокнула ему лоб салфеткой.
— Нет, — сказал он. — Не теряем. Я не останусь в истории как хирург, не сумевший спасти президента.
Никки Ван Хаузен смотрела на свои руки — и образ их, залитых кровью, заполнял её разум. Она тряхнула головой, пытаясь избавиться от ужасного видения — но оно вернулась ещё более ярким: её руки, залитые красным, с них капает…
Господи!
И они держат нож, и его лезвие мокрое и красное.
Новые видения: разрезаемая кожа, брызжущая из раны кровь.
Снова: ещё один разрез, снова кровь. И снова: разрез глубже, кровь бьёт струёй.
Она сидела и смотрела — по-настоящему смотрела — на свои руки: гладкая бледная кожа, крошечный шрамик на боку правого указательного пальца — от фужера, который она разбила, когда мыла его, серебряное кольцо с бирюзовым кабошоном, раскрашенные ногти — да, красные, но не кроваво-красные.
Однако образ рук, залитых кровью, снова возвращался к ней. И под кровью виднелись перчатки. Как у убийцы, который знает, что иначе оставит отпечатки.
Её сердце тяжело колотилось.
— Что происходит? — тихо спросила она, хотя никто не обращал на неё внимания. Она повысила голос: — Что со мной происходит?
Это привлекло внимание доктора, проходившего мимо неё по четвёртому этажу Мемориальной больницы Лютера Терри.
— Мисс? — сказал он.
— Что со мной происходит? — снова спросила она, поднимая руки, словно и он тоже мог увидеть на них кровь. Но, разумеется, они были сухи — она это знала, она это видела. И тем не менее образ их, поблёскивающих от крови, продолжал возвращаться, но…
Но её настоящие руки тряслись, а те, окровавленные, никогда не дрожали; она откуда-то это знала.
Доктор посмотрел на неё.
— Мисс, вы пациентка?
— Нет, нет. Я пришла к брату, но… но что-то случилось.
— Как вас зовут? — спросил доктор.
И она собралась ответить, но…
Но это было не её имя! И не её адрес! Даже город не тот! Никки почувствовала, что её шатает. Она по-прежнему держала руки перед собой, и она упала на доктора, уперевшись ладонями ему в грудь.
Новые странные мысли зароились у неё в голове. Нож, прорезающий жир и мускулы. Падение с ног на футбольном поле — нечто, чего с ней никогда не случалось. Похороны… о Боже, похороны её матери, а ведь он жива и здорова.
Её глаза закрылись, когда она упала, но теперь она открыла их, посмотрела вниз и увидела пластиковый бэджик на груди доктора: «Ю. Стёрджесс, M.D.», и она знала, хотя никогда раньше его не видела, что «Ю» означает «Юрген», и внезапно поняла, что знает, что «M.D.» — это не «Medical Doctor», как она всегда думала, а его латинский эквивалент — Medicinae Doctor.
В этот момент мимо прошли две медсестры, и она услышала, как одна из них говорит что-то на своём медицинском жаргоне. Вернее, это должно было звучать для неё как медицинский жаргон; секунду назад она понятия не имела, что означают слова медсестры, но…
Но она ясно услышала: «амитриптилин». И она знала, как оно пишется, и что это трициклический антидепрессант, и что… Господи!.. она знала, что «трициклический» означает наличие трёх колец атомов в его структурной химической формуле, и…
Её ладони сжались в кулаки и ударили в грудь доктора.
— Прекратите! — сказала она. — Прекратите это!
Доктор — Юрген, он плохо играет в гольф, у него две дочери, он разведён, любит суши — подозвал проходящих сестёр.
— Хизер, Тамара — помогите, пожалуйста.
Одна из сестёр — Тамара, она знала, что это Тамара — повернулась и взяла Никки за плечо, а вторая, Хизер, сняла трубку с телефона на стене и набрала четыре цифры; если она вызывает охрану…
Да откуда же она всё это знает?
Если она вызывает охрану, то наберёт 4-3-2-1.
Никки полуобернулась и оттолкнула Тамару, не потому что не хотела её помощи, а потому что всё её существо взвыло о том, что нельзя, нельзя, нельзя касаться сестёр в рабочее время.
Ей, однако, снова стало дурно, и она снова начала искать опору, ухватившись за стетоскоп доктора Стёрджесса, свободно свисавший с его шеи; он выскользнул, и она внезапно начала падать на спину. Хизер подхватила её.
— Она под кайфом? — спросила сестра?
— Не знаю, — ответил Стёрджесс, но Никки это предположение взбесило.
— Я не под кайфом, чёрт вас дери! Что происходит? Что здесь творится? Что вы сделали?
Тамара придвинулась поближе.
— Охрана сейчас будет, доктор Стёрджесс. Они пришлют кого-нибудь с пятого; все, кто обычно дежурит на этом этаже, сейчас внизу, помогают охранять президента.
Президента.
И внезапно она увидела его, Джеррисона, с развороченной грудной клеткой, и её руки погружаются в неё, хватают его сердце, сжимают…
И снова это имя: Эрик Редекоп.
— Остановите это! — сказала Никки. Она схватилась руками за голову и нажала, словно пытаясь выдавить из неё чужие мысли. — Остановите!
— Тамара, — сказал Стёрджесс, — дайте ей секобарбитал.
Никки обнаружила, что знает: это седатив.
— Всё будет хорошо, — сказал Стёрджесс Никки успокаивающим тоном. — Всё будет в порядке.
Она вскинула голову и заметила белого мужчину средних лет: худого, лысого, бородатого, одетого в зелёный хирургический халат и…
— Эрик! — крикнула она. — Эрик!
Он продолжал приближаться с озадаченным выражением на лице.
Стёрджесс обернулся и тоже посмотрел на Эрика.
— Эрик! Господи, как там… — он взглянул на Никки. — Как там ваш, э-э… особый пациент?
У Эрика был усталый голос.
— Мы едва его не потеряли, но сейчас он стабилен. Джоно его зашивает.
— А вы? — спросил Стёрджесс, касаясь руки Эрика. — Как вы?
