Каким образом он узнает, проснувшись, где находится? Не определяется ли его местонахождение первым попавшимся воспоминанием об одном из прожитых дней, - воспоминанием, которое, в результате случайного хода мыслей, становится текущей реальностью и далее самостоятельно определяет развитие событий? Он смотрел, вспоминал и тщетно пытался угадать, что из увиденного следует отнести к реальному миру, а что - к воспоминаниям. Наконец, подобрал он слово, которое в равной мере подходило ко всему вокруг, и, успокоившись, начал называть мир сновидением.
В его отсутствие кто-то побывал в квартире. Исчезла ручка, которой он пользовался при написании отчетов; никак не обнаруживался особенный, резко пахнущий кусок мыла, после которого руки должны обсохнуть под теплым воздухом (ни в коем случае не вытирать их полотенцем, чтобы не повредить защитную молекулярную пленку). Поразмыслив, он пришел к выводу, что исчезли также члены его семьи: жена и дочка. Он не мог их вспомнить, но знал, что еще утром они были здесь. Еще не мог он припомнить, что за день такой выдающийся нынче, и как он, Богун, - а почему Богун, ведь мое имя Мытарь? - провел этот день. Мытарю - Богуну? - казалось, что с ним не все в порядке. С ним или с миром. Словно кто-то огромный смял и отбросил в сторону то, что составляло его жизнь, и теперь ее придется начинать с нуля. Реальность сломалась, на ее сколах отразилось странное. Генератор времени машина, производящая секунды и века, - был остановлен; минутная дрема обращалась в долгие пустые дни; насыщенные движением дни по пробуждении оказывались минутным сном. Календарь, часы, магнитная стрелка - ничему теперь нельзя доверять; места и времена смешались, образуя водоворот. Из-за рек, из-за лесов прилетали птицы-сновидения. Вначале как бы со стороны на себя самого глядишь; затем, незаметно и вдруг, начинаешь видеть других изнутри, из себя, и вот уже тысячи жизней, серых бабочек, кружатся в душе. Он сам во многих ипостасях; фатально приросший к его сознанию Мытарь; другие знакомые и незнакомые люди. Угрюмого вида тип по имени Бич. Тихий и страшный колдун Гудвин. Загадочный Рунин, сожитель бездетной неприкаянной Татианны. С ним Богун свел шапочное знакомство уже потом, после того, как его самого, наконец, нашли в чужой, покинутой жильцами квартире и, связав, транспортировали в Центр интенсивной реабилитации и коррекции. Татинка, воспитательница Центра, стала для него наказанием и надеждой; безжалостной дрессировщицей и нежной сестренкой. В странной, изменчивой, пунктирной повседневности он то оставался наедине с шорохами и голосами невидимок, то вновь спешил на звонок. Появлялся - увы, ненадолго, - покойный дед. Деда своего он любил и радовался его приходу; но приходивший всегда оказывался намного моложе того человека, которого помнил Мытарь (почему я так себя называю? изумился Богун). Человек этот - новый, изменившийся - был связан с другими людьми, едва ли известными Мытарю; они приходили к деду, шумели, ели-пили, говорили о непонятном; еще непонятнее вела себя бабушка, безмерно любившая мужа при жизни, но странно равнодушная к нему теперь. Да и дед, - суровый, энергичный, иной, - тоже не жаловал ее вниманием. А Мытарь ощущал себя ребенком. Он совершенно ничего не мог понять, ни поступков, ни причин и следствий; все, что происходило, происходило вне его жизни, а сама жизнь разматывалась давно отснятой кинолентой и сводилась к неожиданным перемещениям между несколькими ничем не связанными сценариями. Жизнь самых близких людей протекала за непроницаемой завесой. Выяснилось, что его мать, давным-давно сменившая место обитания, проживает тут же, в старом доме неподалеку от собора, - об этом ему поведал брат, тоже необъяснимо молодой, нагрянувший внезапно, чтобы обсудить с ним перспективы игорного бизнеса (да-да, - обрадовался он, как же, есть у меня братец, затерялся где-то во вселенной, с правосудием рассорившись). Он все рвался разыскать этот дом и увидеть мать, поражаясь, что она столько лет молчала, находясь неподалеку, совсем рядышком, под боком, всего в часе ходьбы; однажды ему это удалось. К сожалению, они разминулись: мать как раз в этот день собралась к нему в гости, не забыв захватить с собой дочку, его малолетнюю сестру, - а сестру он помнил прекрасно. Она не раз его навещала и однажды познакомила с его племянником, со своим старшим сыном, который в те года только начинал учебу в колледже. Мытарь тогда приволок из лесных раскопов бронзовую фигурку Амура, захороненную или выброшенную из-за неких несуразностей во внешности крылатого мальчика; заглянув в память Мытаря, Богун узнал, что именно эту фигурку он подарил сестре. Произошло это где-то посередке между ее грузной взрослостью и некстати вернувшимся быстроногим детством, в короткую счастливую пору смеха, красоты и легких побед, о которой сестра почему-то вспоминала с подчеркнутым пренебрежением к себе самой и своим тогдашним надеждам. Казалось, будто ее прошлое, ясное и логичное от замужества и до текущего момента, поднимается из непроглядного тумана к солнечному перевалу, которым стало рождение сына, - из неизвестности, из бездны, от которой надо бы отойти подальше. Богун, как и Мытарь, полагал, что те года лучшие в его жизни; Богуну-Мытарю очень хотелось хоть на день вернуться туда, в молодость, к бойкому цветенью сирени и жасмина, к ослепительным рассветам и густому аромату августовских садов, к звукам фоно под шум ливня, к безмятежной, еще ничем не встревоженной любви, - вернуться к той незамутненности, которая, как сама жизнь, дается лишь однажды. А вот сестричка - не желала. Но - вернулась, помимо воли.
Явь была легка, как туман на заре. Явь была проста, как дыхание. Он вынырнул в явь разбитым, едва воспринимающим реальность. Трезвон телефона заставил его подняться. Телефон перестал звонить раньше, чем он доковылял до него.
Слепые зеркала
Солнце давно перевалило через меридиан и теперь несуетливо опускалось, притормаживая, за девятиэтажные спины жилых коробов. Массируя залипшие веки, прошествовал Богун в ванную - и убедился, что продолжает спать, наблюдая во сне невозможное. В ванной висело полотенце; взяв его в руки, Богун вспомнил, что полотенце это давным-давно выброшено им. Выброшено потому, что никак не удавалось отстирать однажды возникшие бурые пятна; вспомнив об этом, он вздрогнул и отшвырнул то, что держал в руках, лукавую тварь, притворившуюся полотенцем. Сон, то зыбкий и прозрачный, на привидение похожий, то отчетливый, как сама реальность, качался перед глазами. Пробуждение казалось иллюзией; возможно - и даже наверное - оно и было иллюзией, эдаким мультимедийным абсурдом, в котором беспрерывно тикает будильник, согласованно движутся светила небесные, и невероятной цепью связаны события, на первый взгляд вполне достоверные. Затем он долго смотрел на безмятежные, в пенной дымке, небеса и тихо размышлял о вездесущем роке, связанном с его именами. Хорошо, что имя всего лишь тень; тень зависит от двух факторов - от того, под каким солнцем находишься и какой образ принимаешь; рано или поздно придет пора сменить имя. Но для этого понадобится верный глаз и твердая рука. Реальностью управляет логика. Здесь, во сне, чудеса были в порядке вещей. Стены, ободранные и зачищенные, красиво поблескивали свеженькими алебастровыми латками. Щели, залитые цементом, едва угадывались; цемент еще не высох, а подсохнет - не найдешь. Строительный мусор горкой выглядывал из поганого ведра. Все, как он и представил себе вчера, засыпая. На плите в кофеварке дымился, источая запахи, обжигающий кофе, он потрогал холодную плиту и слабо удивился. Стол, заботливо накрытый скатертью неведомого происхождения, был украшен букетиком цветов в любимой вазочке малышки. Вазочку эту вдребезги разнесла хвостом Мальвина. Стряслось сие бог весть когда, уже и забыли. Возникшие сами собою в холодильнике закуски воодушевляли, требовали энергичных действий и энергических выражений. - Напьюсь в ознаменование, - пригрозил миру Спящий, - потеряю облик! Сегодня день бабочек, - напомнил он миру. - Я спал, не просыпаясь и никуда не отлучаясь; видения - просто сны, глупые полустертые воспоминания о том периоде, когда я был не вполне здоров. Защита памяти - вот что это такое, - уверял себя Богун. Сны - отстойник застарелых страхов и всяческих неприглядностей. В Центре интенсивной коррекции очень хорошо объясняют подобные вещи. Татинка, сестра милосердия, совсем не тяготилась предписанной ролью, которую, как следовало предположить, давно и прочно разучила, привыкнув держаться в ее рамках - но с Богуном почему-то получилось иначе. Нежность ее сделалась требовательной, а роль оказалась маскировкой от соглядатаев. Он и сам не знал, чем привлек эту покорительницу сердец, повелительницу снов... Ему завидовали. Богуну не хотелось выписываться. Стояла весна. Жену держали в курсе; посетителей не пускали; дочка, гордясь новым умением, сама подписывала свои рисунки большими корявыми буквами. Папа это малвина она идет домой. Папа это мама она уже не плачит. Папа я очень хочу щенка по имени Барсундук. Папа это мы по тебе скучаем.
