А после того как ушел он, у меня до конца дня хорошее настроение было. Словно подарок я получил, Саша, ей-богу. "
… Лежа грудью на подоконнике, Геннадий Павлович оглядывал пустырь, раскинувшийся от их жилмассива до трамвайной линии. Справа возле школы, где начали сооружать стадион, уткнув зубатую пасть в кучу песка, застыл до утра экскаватор. Там же, галдя, гоняли мяч ребята.
Теплый ветерок поглаживал лицо Соловцева, пошевеливал волосы. А еще говорят, что в Ленинграде лета нормального не бывает. Как на подбор стоят деньки, никакого юга не надо.
Как-то там моя Тамара Николаевна, каково ей на экваторе? Геннадий Павлович бросил взгляд на Тамарину, в рамочке, фотографию на книжной полке. Тамара в лихо заломленной его фуражке озорно улыбалась со снимка. Томка, Томка…
А не подремонтировать ли ей квартиру, пока время есть? Потолки тут плевые, обои достану, краска у нее припасена. Приедет — обрадуется. А заодно и книги переберу.
Довольный принятым решением, Геннадий Павлович потер ладони и вдруг почувствовал зудящее беспокойство, источник которого находился где-то на улице. Точно — на улице. Он вернулся к окну, высунулся, оглядываясь.
От далекой трамвайной остановки двигалась странная фигура, согнувшаяся под какой-то тяжестью. Соловцев прищурился, всматриваясь: мужчина тащил на спине здоровенную круглую столешницу — и не на спине, а на плечах и загривке; руками вцепился в края, голову придавил, чудак. А столешница, видать, старинная, дубовая, ого — тяжелая!..
Геннадий Павлович уже нес эту самую столешницу, помогая владельцу, лица которого так и не разглядел за дальностью расстояния.
А тот, как и положено, забеспокоился, остановился было, снова тронулся, вертя головой под полегчавшим грузом… Так и трудились они вдвоем; даже когда столоносец пропал из пределов видимости, скрывшись за магазином, Геннадий Павлович еще некоторое время ощущал напряжение, постепенно слабеющее.
"Вот, стало быть, как оно оборачивается, вот как… — взволнованно думал он, расхаживая по комнате. — А ведь я вначале почувствовал, а потом уж увидел. Потому-то я и выглянул, что почувствовал. А что я почувствовал? Тяжесть бандуры этой? Нет, груз я ощутил потом… А прежде, прежде что? Да-да, засвербило в душе. Именно. Интересно…
Что-то новенькое… Получается, и не видя, чувствую уже? "Штукам-то эта прогрессирует, расширяется, круги по воде… Что же дальше, Геннадий Павлович? И какое ощущение неприятное! Свербящее, настырное… Вот не выглянул бы да не помог — так бы и остался с этим ощущением…"
Соловцев расхаживал, круто разворачиваясь: от двери до окна, от окна до двери.
"Если уж не видя чувствовать, — надолго ли тебя, майор, хватит? И почему, кстати, сейчас я ничего не чувствую? Сейчас-то почему не свербит? Неужто никто ничего не тащит? Да быть того не может!"
Геннадий Павлович снова выглянул на пустырь.
Конечно, несут, однако нагружены люди по божески. Таких, как давешний столоносец, таких — Соловцев подыскивал определение — таких изнемогающих, вот именно, таких не видно. Тяжко ему было, вот я и почувствовал.
Помог, и все в порядке теперь, и спокойно мне… Ну что ж, будем знать. Будем знать, будем знать, будем, будем, будем знать…
Бормоча это, Геннадий Павлович снял с полки том Зощенко, улегся и, улыбаясь заранее, приступил к чтению. Потом он вставал попить чаю, потом читал часа полтора в чуть заметных июльских сумерках. И снова посреди чтения и похохатываний Соловцев ощутил такое пронзительно-тоскливое чувство, что, отбросив книгу, мгновенно и безошибочно сориентировавшись, желая погасить это чувство как можно скорее, подскочил к окну.
Он ожидал увидеть очередного "носильщика" и ошибся.
Против окна Соловцева, спиною к дому, за шпалерами стриженых кустов стояла женщина, опустив в ладони лицо. И такая безысходность была в ее сжавшейся фигуре, что летчик побледнел. Представилось ему, как она несла какое-то свое горе, стараясь усыпить его, обезвредить, а оно вырвалось и ударило ее в сердце. И женщина, успев только повернуться к окнам спиной, упала в ладони лицом.
Геннадий Павлович смотрел, хмурясь. Женщина отняла руки от лица и медленно двинулась вдоль кустов. Минуя дом, она вскинула голову, оглянулась на окна, на окно Соловцева и заспешила, скрылась за углом.
Бледный и нахмуренный, Геннадий Павлович напился на кухне остывшей заварки, бездумно крутнул ручку динамика. "И проводимый ими курс нагнетания военной исте…" — только и успело проговорить радио… Уф! Отлегло, кажется. Она-то что чувствовала?.. Ей-то каково? Чужое горе… Это тебе, майор, не сумки, не столешницы. Тут посерьезнее дела…
И ведь как ускоряется-то все, а? Похоже, тут и ограничителей не предусмотрено… Вон, как сердце заныло…
Он неприязненно потер никогда прежде не напоминавшее о себе сердце. Ладно, слава богу, что ты это можешь. А еще надо уметь отключаться, силы восстанавливать. А еще — к Паклиным в гости ходить, к счастливым людям, для отдыха и профилактики. А то испугался…
Геннадий Павлович расслабился, сделал несколько дыхательных упражнений, поприседал, попрыгал, проверил пульс. Сердце билось сильно и ровно, не было в нем и следа прежней боли и тяжести. Норма. Геннадий Павлович принял душ и повеселел. Все будет тип-топ, майор! За окном-порядок, никаких сигналов бедствия, нечего и выглядывать.
На глаза вновь попалась Тамарина фотография. Интересно, как бы Томка отреагировала, расскажи он ей обо всем, что теперь с ним происходит? Поверила бы? Поняла? Одобрила?
Поколебавшись секунду, Геннадий Павлович отыскал заграничный Тамарин адрес и, сев к столу, принялся писать письмо жене, самому близкому на свете человеку.
"Генка, родной, слушай меня внимательно:
".. и он почувствовал, что вышла из него сила, обратился в народе и сказал: кто прикоснулся к моей одежде?.." Ну, я сейчас, я понятней… Помнишь Новый год, который мы встречали в Н-ске с Шелухиными и Безгубовыми? Еще мы, бабы, воск топили, на картах гадали? А потом я их подбила гадать по книге? Вспомнил, да? Называли страницу, строчку снизу-сверху: кому что выпадет. Так вот это тогда и досталось тебе, именно то самое место, что я по памяти процитировала. Помнишь, да? То ли от Луки, то ли от Марка.
Ты еще пожал плечами, когда прочли: какое, мол, это ко мне может иметь отношение?
А Светка Шелухина, буренка крашеная, хохотать начала, помнишь? Ну ладно, ну прости меня, дуру, я сейчас… Это о том, как женщина исцелилась одним прикосновением, за счет "изошедшей силы". И это первое, Генка, что я вспомнила, прочтя твое письмо, где ты описываешь свое новое качество, которое ты называешь "побочным следствием тогдашней встряски". Но ты же не бог! Генка! Геночка!
