– Да, да, – скорбно поддакивал Николай Платонович, уставясь в карты.
Ему сегодня тоже не везло.
– Ценю ваш боевой опыт, Глеб Максимович, – Ревин, напротив, величал Коровина исключительно по имени отчеству, – но при всем моем уважении, точку зрения вашу не разделяю. Ибо кавалерист, вооруженный вместо шашки карабином, даст сто очков кряду любому, даже самому отчаянному рубаке…
– Вздор! – недовольно перебил Коровин. – Оружие кавалериста – его конь! Удаль, отвага да верная рука!… Бывало, и-эхх!… Эскадрон!!! Лавой!!! – генерал, округлив разом остекленевшие глаза, наотмашь взмахнул рукой, от чего со стола опрокинулся графин с вином.
– А меж тем, – продолжал Ревин, окинув взглядом расползающееся по ковру темно-красное пятно, – в Новом Свете еще в сороковом году под местечком с забавным слуху названием Педерналес всего пятнадцать американских рейнджеров, благодаря тому же огнестрельному оружию, одержали верх над семью десятками команчей.
– У-ха-ха-ха! – зашелся приступом хриплого смеха Коровин. – Хо-хо! Где уж нам с дикарями, пардон, с голозадыми справиться! Да, ротмистр, это вы хватили!…
Ревин пожал плечами.
– Немцы, англичане строят нарезную артиллерию, у нас же – сплошь гладкоствольная. Американский солдат имеет револьвер, а то и все два, с середины века, у нас же такая роскошь полагается лишь офицерам, к тому же, виноват, за свои средства. В европейских армиях стоят на вооружении скорострельные картечницы, а у нас о таком чуде слыхом не слыхивали. Оно и понятно, гораздо привычнее шашка, пика да шестилинейное ружье, которое ввиду извечного недостатка патронов, используется, большей частью, как древко для штыка…
– Это не потому ли мы и пруссака, и француза бивали?! – возвысил голос Коровин. – Бивали и впредь бивать будем!… Еще отец наш и учитель Александр Васильевич Суворов говорил, что пуля – дура! Штык! – победно воскликнул генерал. – Штык – молодец!…
– Браво! – зааплодировал Загоруйко. – Браво! – и бросил на Ревина, в лице которого видел соперника, уничижительный взгляд.
– Боюсь, – потянулся в кресле Шлепков, вяло следивший за разговором, – тут все дело в средствах. Сколько солдат можно одеть, обуть и поставить в строй за деньги, потраченные на одну такую картечницу?
– Вот тут вы правы! – кивнул Ревин. – Каждая держава воюет, чем богата! Россия-мать родит солдат исправно!… Чего же их жалеть?…
– Господа, полноте! – примиряюще вскинул руки Николай Платонович. – Будет вам!… Играю семь без козырей!…
…Скорые сумерки упали на парк, смешались с осенней прелью, загустились, зачернели. В этот глухой угол не вели дорожки, сюда не забредет, прогуливаясь, случайный человек. Андрей Загоруйко стоял, уткнувшись лбом в осину, и по лицу его неудержимо катились слезы. Несколько минут назад он встретил Светлану с этим… Встретил не то чтобы случайно, вроде как искал, под предлогом сообщить что-то важное, уже вылетевшее из головы. А сказать по правде – следил. Вылетел на тропинку и обмер, мир закружился и рухнул: Светлана, Светлана, которую он боготворил, Светлана, к которой не смел прикоснуться и в мыслях, повисла, как какая-то кокотка, на шее у Ревина, у этого солдафона и выскочки. Но мало того, их губы сцепились в бесконечном сумасшедшем поцелуе.
– Я его вызову, клянусь! – шептали как заклинание губы.
Но Загоруйко точно знал – не вызовет, не сможет. Бессильная злость и обида душили его. "Уехать!", была первая мысль. "Бросить все, забыть и никогда боле не появляться в этом доме!" Загоруйко даже представил свое прощальное письмо листах на шести, представил, как желает счастия и объявляет о своем, из благородства, уходе.
"Но она ведь так наивна!", думал он. "И совсем еще не разбирается в людях! Он – гусар, гуляка. Светлана не будет с ним счастлива. Бросить ее на произвол судьбы – какая низость!"
Ноги сами понесли Загоруйко к дому. "Пусть он убьет меня на дуэли! Если так угодно Всевышнему – пусть! Жизнь все равно утратила для меня всяческую ценность и смысл!" Но с каждым шагом уверенность Загоруйко иссякала, подтаивала, как сосулька на мартовском солнце.
– Приятный вечер, не правда ли?…
Загоруйко, погруженный в свои мысли, не заметил Шлепкова, попыхивающего трубкой, и пролетел мимо.
– Да… Изумительный…
В гостиной колыхнулась штора, и Загоруйко отшатнулся от луча света, упавшего на лицо. Повисла неловкая пауза.
– Эх, молодой человек…
– Оставьте, Федор Палыч! – перебил Загоруйко. – Я не нуждаюсь в утешениях! – и замолчал, чтобы не разрыдаться.
– А я и не собирался вас утешать! Напротив! Вы сами во всем и виноваты! Нужно бороться! Зубами выгрызать себе место под солнцем! Наивно предполагать, что счастье свалится вам в руки само. Мужчина вы, в конце концов, или нет?…
– Но позвольте, – пролепетал Загоруйко, – неужели все так заметно?…
– Тоже мне, тайны мадридского двора! – Шлепков фыркнул. – Психологический этюд… Тут же все как на ладони, как мошки под увеличительным стеклом… Скажу вам, час назад Светлана Николавна и Евгений, как его там по батюшке… вернулись с прогулки. Однако, – Шлепков позволил себе выразительный жест, – подошли к дому порознь, и, хе-хе, с разных сторон. Это о чем-то да говорит!…
– Спасибо! Вы правы! Спасибо, Федор Палыч! – Андрей горячо потряс руку Шлепкову. – Я должен идти!
– Не наделайте глупостей!…
Шлепков проводил удаляющуюся фигуру взглядом и усмехнулся. "Ну же! Ну же! Наделайте!… Сделай хоть что-нибудь, бесхребетный мечтатель, трус! Где шекспировские страсти? Где горячие слова, где перчатка в лицо? Где бессонные ночи, липкий холодок утра, страхом сползающий по спине? "Не желаете ли примириться? Сходитесь!…" И одинокий выстрел, вспугнувший стаю воронья, и слезы безутешной возлюбленной: "Ах, вы убили его!…"
Шлепков зевнул: "Боже! Как же здесь скучно!"
– …Ответьте только на один вопрос, вы ее любите?
Загоруйко дышал тяжело и часто. Он был бледен той крайней степенью волнения, за которой наступает либо безумие, либо обморок.
Напротив, сложив руки на груди, стоял Ревин. Сейчас бы самое время высказать в лицо обидчику все заученные перед зеркалом фразы, но язык отчего-то отказывался ворочаться, а мысли подло расползлись по щелям подобно змеям. Хуже того, Андрей не чувствовал к Ревину никакой ненависти.
– Вы любите ее? – повторил Загоруйко и устыдился своего дрогнувшего голоса.
– Нет, – покачал головой Ревин. – Не люблю.
– Как… Как же тогда…
– Как же тогда я посмел? Вы это имеете в виду? – Ревин нахмурился. – Послушайте, молодой человек. Вот что я вам скажу. Через несколько дней мы с моим другом уедем, и я клянусь, что боле никогда не появлюсь в этом доме. Поверьте, чувства Светланы Николавны для меня явились в высшей степени неожиданностью. Мне нечем на них ответить. Отеческая опека, симпатия – это, пожалуй, все, что я испытываю к этому милому созданию. Но, оттолкнув ее, я нанес бы девичьему сердцу глубокую рану, непременно переросшую бы в смертельную обиду и уверенность в собственной неполноценности. Уверяю вас, пройдет время, и Светлана Николавна не вспомнит обо мне… Прошу вас, не мните вы эту перчатку, уберите подальше от греха!…
