Сны, зимы, зимние дороги, скрип саней и горы, увиденные в узенькую щелочку, пробитую памятью между далеким прошлым и вечно куда-то торопящимся настоящим. Все это хранится на дне моего детства, законсервированного и замурованного в каких-то давно заснувших клетках мозга, которые необходимо разбудить.
Проснулась клетка мозга и разбудила давно утраченный миг.
Я слышу, как икает шаман и колотит колотушкой в барабан — выделанную кожу выпоротка, натянутую на круг от сита.
Шаман икает все громче и громче, затем он выбегает на середину юрты и, приседая, торжественно кланяется всем углам пропахшего дымом жилища, в том числе и тому углу, где сидит в спокойно-медлительной позе вылитый из меди бурятский бог и недоброжелательно косится на шамана.
Я еще незнаком с этнографией и не знаю, что в этом зимнике мирно уживаются две религии: древнее язычество и пришедший сменить его буддизм.
Шаман пьет воду, брызгает на огонь и начинает воспроизводить музыку леса, голоса зверей и птиц. Кажется, что он сам превратился в птицу и сейчас же превратит в птиц меня и моего дедушку, приехавших в этот улус.
Чей-то голос зовет, зовет, зовет. Это голос моего детства, голос реки, несущейся по камням, голос дороги, уже выгнувшей свою рыжую спину, чтобы подбросить на ухабе нашу рессорную коляску, похожую на ту, на которой ездил Павел Иванович Чичиков покупать мертвые души.
Мой дед едет к бурятам покупать скот для фирмы, в которой он служит, и везет меня с собой.
Голос моего детства сливается с голосом шамана, которому очень хочется сделать чудо.
Шаман как бы превращается в реку, он тихо шумит, воспроизводя течение воды, биение струй, обтекающих круглые камни и вовлекающих в свое медлительное кружение поющий лес и голос кукушки, пытающейся повторить себя на дивном непереводимом языке.
Все слова, как заклинание, служат защитой от космического холода вечной зимы небытия, даже слово «смерть». Раз это страшное явление охвачено смыслом, облачено в звук, раз оно пишется и произносится, значит, оно из волка постепенно превращается в собаку, становится почти ручным. Не для того ли и существует слово, чтобы приручить мир, одушевить вещи, приблизить к нам звезды и отдалить то, что рядом.
Шаман был намного наивнее нас, современников атомного реактора и науки, названной субмолекулярной биологией. Он верил в могущество слова, в слово, которое может расколдовать все, что надело на себя личину вещи и притворяется мертвым.
Ведь не для того ли пишутся стихи, чтобы заставить говорить тысячелетиями молчавшие леса и притворявшиеся немыми горы?
Павел Кучияк, алтайский поэт, был сыном шамана. Он был не только поэтом, но и сказителем. А знание древних обычаев помогало ему писать стихи и пьесы, изобличающие суеверия.
В 1939 году мне довелось побывать в гостях у Кучияка, в маленьком, похожем на юрту домике, приплывшем словно из прошлого в Горно-Алтайск и заставившем подвинуться каменные дома, как ни с чем не сравнимая сказка способна отодвинуть все другие жанры, не сумевшие сохранить энергию и волшебство народного слова.
Сибирский писатель Афанасий Коптелов живет в Новосибирске. Сколько раз я смотрел его глазами на Сибирь, раскрывая его книги, написанные словно в соавторстве с сибирской природой.
Как и Кучияк, он понимает язык лесов и алтайских рек и умеет своей поэтичной фразой объять необъятность сибирской тайги, передать своеобразие родного края.
Впервые тайна бытия мне раскрылась тогда, когда в университетском коридоре я увидел Ирину.
До встречи с Ириной мир мне казался таким же прозаичным, каким его видят философы-неопозитивисты, которые умудрились даже в человеческом языке услышать не перекличку поколений с поколениями и веков с веками, а только диктант, уныло навязанный обыденностью погруженным в вечную дремоту людям.
Мне вдруг открылось, что эта девушка течет, как вышедшая из лесу река, нигде не начинаясь и нигде не кончаясь. Для нее нет пространства и нет времени, потому что она и есть пространство, надевшее на себя синее платье, вязаную желтую шапочку и обратившееся в миг, завораживающий мысль и сжимающий сердце, как санки, летящие вниз с крутой горы, как свист хулигана, как сон и гром, как пуля, пролетевшая возле лица.
Не случилось ли землетрясение и не обвалился ли длинный университетский коридор и рухнул в петровский сад, дразнивший студентов, заглядывая в окна во время скучных лекций?
Ирина появлялась и исчезала. И потом, идя по набережной Фонтанки, я заглядывал вниз — не превратилась ли она на час в речку? И вдруг узнавал ее принявшей облик клена или форму облака, недосягаемого, как небо.
И вот теперь, оказавшись на берегу Катуни, я, как древний сказитель, узнал две реальности, слившиеся в одну, — горную реку и Ирину, вдруг оказавшуюся здесь вопреки законам логики и современной литературы.
Чувство заверяло меня, что это была она, превратившаяся в горную реку, чтобы дразнить несбыточностью мое желание, как она дразнила меня в студенческие годы, переселясь оттуда в мои сны.
Когда я встречался с Ириной возле дверей университетской библиотеки, или в очереди за порцией соевых котлет в студенческой столовой, или на улице, деликатно спешившей посторониться и не мешать нам, я терял дар речи, превращался в немого. А как же могло быть иначе? Она была не просто девушкой, она была явлением. А с явлением я не умел говорить на простом человеческом языке, другого же языка я не знал.
Я много думал о том, как войти с ней в контакт. Но случай всякий раз спешил нас разъединить: если это случалось на трамвайной остановке, сразу подходил нужный ей номер, если у дверей аудитории, то сразу появлялся лектор, обгонявший время, отставшее на моих часах.
Она была явлением, как река, или картина, или высокое дерево, и только в моих снах я обменивался с ней словами, обманывающими и ее, и меня.
Философы-семантики и неопозитивисты утверждают: «Мир есть то, что он есть, а не что-либо другое».
Как говорил Бертран Рассел, желание понять мир они считают старомодной причудой.
Нет, мир есть то, что он есть и одновременно что-то совсем другое. Если бы это было не так, то не нужны были Пушкин и Лермонтов, а нужен был только гимназический учитель чистописания, сологубовский Передонов, подчеркивающий синим карандашом неправильно поставленные точки и запятые.
Что мир есть и что-то другое, я догадался, когда впервые встретился с Ириной. Я понял, что мир может надеть на себя синее платье, натянуть на тонкие девичьи пальцы тугие замшевые перчатки и улыбнуться так недосягаемо и прелестно, словно человек и мерцающие в ночном небе звезды — это одно и то же.
