4. ЛАБИРИНТ
Открыла глаза — и белый безжалостный свет… Высадка на Гианте. Мы десантная группа, черные на белом, и надо смести все огнем, пока не смели нас…
Она засмеялась. Короткий безрадостный смех, ведь после Гианта был Ивхар и был Ордален. Я помню — значит я существую, а если я существую, это значит, надо идти.
И она поднялась и пошла, черная на белом, и нет ни земли, ни неба, только безжалостное сияние и блестящая твердь под ногами.
— Алек! — закричала она. — Альд! — и слова угасли у самых губ, истаяли как дымок.
— Алек! — кричала она. — Альд! — но ни ответа, ни эха, и что-то толкнуло в грудь изнутри — холодный, костлявенький кулачок. Страх? подумала она, неужели страх? — и это было приятно, человеческое и живое: если страшно — значит, есть что терять.
И она пошла скорей, потому что страх все толкал изнутри, и ей не хотелось его терять. Облегчение новизны: все остальное было, и можно все угадать наперед, даже то, чего не было, и чего нельзя угадать.
Но и в этом тоже нет новизны: крик, гаснущий прямо у губ, и затихающий робкий страх.
Мой первый корабль, подумала вдруг она, старушка «Арит», тихоход планетарной охраны. И нежность: как я его любила!
Всего-навсего командир боевого расчета, лейтенантик с вылетом по зачету…
Нас бросили в печь отвлекающего маневра, мишень, разменная пешка в начале игры. А если бы я не стреляла? подумала вдруг она, но как я могла не стрелять, если была жива и генераторы были заряжены к залпу? Мы потеряли ход, и корабль горел, но огонь еще не дошел до боевого отсека, и цель сидела как раз на кружке наводки. Райдер — линкор класса ноль, ох, какая роскошная цель, он вспух далеким облачком света, и в нас всадили очередной залп.
— Как я могла уцелеть? — спросила она себя. — Мы были в скафандрах, но что такое скафандры, когда корабль превращается в свет? И все-таки я плыла среди звезд, и голос О'Брайена глухо метался в шлеме. Мой первый помощник, вечный сержант, проклятие всех командиров. В бою он держался, как надо, а теперь он меня поливал, полоскал в ядовитом настое ругательств, я даже не понимала, что он говорит, знала только: нельзя отвечать, и мне стало легче, когда он умолк. Оборвалось на полуслове, и я поняла: умер. Одна, как сейчас, подумала вдруг она, но тогда ведь не было страха, только тоска, потому что погиб мой корабль и умерли все, с кем я прослужила полгода, потому что я не могла не стрелять, хоть и знала, что убиваю нас всех, и знала, что это случиться еще не однажды: я буду любить корабли и людей, и буду стрелять и стрелять, убивая всех нас…
— Алек! — кричала она. — Альд! — и слова угасали у самых губ, и только белое и пустое…
— Что я такое? — спросила она себя. — Неужели я только затем, чтобы драться и убивать?
— Я — женщина, — сказала она себе. — Я — женщина! — закричала она, и слова угасали у самых губ. — Я — женщина, — прошептала она и прикоснулась к груди.
Грубо и жадно ее руки стиснули грудь, но мундир отвердел, защищая от боли, и безумная мысль: надо вырваться из мундира, сбросить его и стать тем, что я есть.
И безумный страх: мундир — это и есть я сама. Страшнее, чем потерять свой дом, больней, чем остаться без кожи. Мундир — это вся моя память и вся моя жизнь. Я не хочу быть собой, тем, что я есть — без мундира. Мягкая, беззащитная плоть и ничем не прикрытое сердце…
— Алек! — кричала она. — Альд! Я найду их, и мы прорвемся.
— Мы прорвемся, — сказала она себе, — и я отыщу того, кто это придумал. Бог или черт, — сказала она себе, — но он мне заплатит за то, что я существую.
Серое небо и серый песок. Он лежал на песке и серая пустота… Уже? Он медленно сел и увидел, что он один. Серое небо и серая вода, и он один…
— Инта! — сказал он. — Альд!
— Инта! — взорвалось внутри. Отчаянный безнадежный крик сквозь времена и сквозь миры: пусть и меня не будет, раз ее нет, я не могу без нее!
— Я не могу без нее! — закричало в нем, и он рванулся назад, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и черное небо мелькнуло над ним, мелькнуло и погасло, раз здесь ее нет, и он рванулся опять, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и белое встало над ним, над ним и вокруг него, и тут он увидел ее — черную в белом, тоненькую фигурку в слепящем Нигде.
Она побежала к нему.
Он сделал шаг на мягких тряпичных ногах, но ноги согнулись, он молча стоял на коленях и глядел, как она подбегает к нему. Не радость и не боль, а блаженная пустота: я ее отыскал, и она со мною. Пока.
Мы стоим на коленях, глаза в глаза, и горькая нежность… Эти отчаянные глаза и отчаявшиеся губы, неужели мы все-таки живы? подумал он, но если мы живы, я тебя потеряю. Только мертвые не предают, подумал он и обнял ее за плечи, нет, он обнял только мундир — неподатливое и ледяное, словно под этим нет тела.
— Погоди, — тихонько сказала Инта. — Погоди, — сказала она торопливо, и мундир раскололся и стек с нее.
В первый раз он увидел это смуглое тонкое тело, полудетскую грудь и белый звездчатый шрам под плечом.
Они лежали, сплетенные, в бесконечном слепящем Нигде, и страсть приходила и уходила, и даже когда наступал отлив, он не мог ее отпустить, потому что она уйдет, он знал, что она уйдет, и не будет беспощадного тонкого тела и сухих беспощадных губ, и звездчатого рубца над маленькой твердой грудью, и он все сжимал ее, сплетал ее тело с собой, чтоб между ними не было даже кожи, потому что она уйдет, я опять ее потеряю, и она отвечала ему торопливо и исступленно, словно спешила дожечь отведенные ей минутки, и когда они все дожгли, она ушла.
И мундир проглотил ее.
И они сидели вдвоем, и Алек не мог ее даже обнять, потому что броня мундира, как стена, разделила их.
— Прости, — сказала она устало, — я только то, что я есть.
— А что ты есть? — вопросом ответил он. Ее невозможно обнять, но можно глядеть на нее, и он глядел на нее, обиженный и счастливый; спокойный лоб и спокойный взгляд, и только в губах еще что-то от той, неистовой и беспощадной.
— Урод, — спокойно сказала она. — Военный в одиннадцатом поколении.
— А я все равно тебя люблю.
— Наверное, я тоже тебя люблю насколько мне это дано. Я — просто машина, — сказала она. — Рожденная для войны, воспитанная для войны, живущая войной.
— А я все равно тебя люблю.
— Не мучай меня, — попросила она. — Я вырвалась и, может, сумею опять, но я — только то, что я есть.
И оба мы знаем, что это вранье. Ты просто боишься, мой командир. Боишься, как глупенькая девчонка, которую я затащил в постель.
Все это неправда, Алек, я просто боюсь. Оказывается, я очень боюсь свободы. Мундир — это мой наружный скелет, пока я в мундире, все безвариантно: я знаю, что я такое, зачем я и что мне делать. Но если я откажусь от своей брони, то что я такое? Зачем я? Что мне делать?
