— Ну, и что же с ней случилось? — спросила Сильви. Огонь в камине разгорелся и в комнате потеплело.
— Я же говорил тебе, — ответил Оберон, поднимая полы пальто, чтобы погреть поясницу, — после пикника я уже не видел ее…
— Я спрашиваю не о ней, не о той, которую принесли взамен. Я спрашиваю о настоящей девочке, о ребенке.
— О, — протянул Оберон. Ему казалось, что он приехал в город давным-давно, может быть, даже несколько веков назад; ему приходилось прикладывать усилия даже для того, чтобы вспомнить Эджвуд; а вспоминать свое детство было все равно, что проводить раскопки Трои.
— Я не знаю точно. То есть я хочу сказать, что мне кажется, я никогда не слышал всей этой истории, мне не рассказывали об этом полностью.
— И все-таки, что же случилось? — она пошевелилась под простынями, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло. — Она умерла?
— Не думаю, — ответил Оберон, потрясенный этим предположением. На мгновение он взглянул на эту историю глазами Сильви, и она действительно показалась ему совершенно невероятной. Как могла его семья потерять ребенка? Или если девочка не была потеряна, если все объяснялось проще /например, она умерла или ее удочерили/, почему тогда он не знал об этом? Семья Сильви тоже потеряла нескольких детей, но их всех помнили, обо всех горевали. Если бы он был в состоянии испытывать какие-нибудь чувства в тот момент, то он почувствовал неудовольствие от того, что ничего толком не знает, но все его мысли были направлены на Сильви. А впрочем, теперь это не имело значения.
— Ладно, все это не имеет значения сейчас, — сказал он, — давай оставим эту тему.
Она сладко зевнула, пытаясь в то же время что-то сказать и рассмеялась.
— Я спрашиваю, ты не собираешься возвращаться?
— Нет.
— Даже после того, как ты найдешь свою судьбу?
Он не сказал «я уже нашел ее», хотя это было бы правдой; он знал это с того самого времени, как они стали любовниками. Стали любовниками, и сразу как по волшебству, лягушки превратились в принцесс.
— Ты не хочешь, чтобы я вернулся? — спросил он, сбрасывая пальто и забираясь на кровать.
— Я поеду за тобой, — сказала она, — поеду.
— Согрелась? — спросил он, стаскивая с нее стеганое одеяло.
— Эй, что ты делаешь?
— Уже тепло, — сказал он, нежно покусывая шею и плечи, причмокивая и чавкая, как людоед. Это было ее тепло, теплое, живое тело. Он так прижался к ней, как будто его длинное тело могло поглотить всю ее целиком, медленно вбирая в себя кусочек за кусочком и растягивая до бесконечности это удовольствие. Он преклонялся перед ее наготой, это был настоящий праздник, пир, банкет. Она наблюдала за ним с изумлением и удивлением, она чувствовала, как он проникает в нее, а она заполняет его опустошенное сердце; они вдвоем побрели в одном направлении, в одно королевство /позже они говорили о своих ощущениях и сравнивали места, где они побывали и обнаружили, что все было одинаковым/, в королевство, куда, как думал Оберон, их повела Лайлек; они брели вдвоем, не шли, а именно брели, как бы двигаясь по выпуклой поверхности, поросшей сорняками, в бесконечную даль. Они шли в место, которое как две капли воды было похоже на то, где сидела в Эджвуде Софи, размышляя над козырем, который назывался Банкет. На картинке был изображен длинный стол, покрытый льняной скатертью; его ножки были похожи на корни деревьев — изогнутые и узловатые; вдоль стен симметрично расположились высокие канделябры, а вокруг стола было множество пустых стульев.
