на улицы, и хотя полиция старалась не допускать буйства, пьяных и хулиганов было хоть отбавляй. Усталый трудовой люд, казалось, потерял голову от непривычного возбуждения, радуясь возможности в кои-то веки отдохнуть и поразвлечься. Стар и млад, мужчины и женщины водили хороводы, распевали песни: «Может, я сошел с ума, но я люблю тебя», «Долли Грей» и «Куст душистый и пчела» с таким припевом:
Ты цветок, а я пчела, я к тебе лечу,
Мед твоих пунцовых губок выпить я хочу!
Я сидел на набережной Темзы и глядел, как играют огни иллюминации, отражаясь в воде. Близилась полночь, и мимо меня лился людской поток – возвращались с гулянья солидные лондонцы, чуравшиеся шумных улиц. На скамейке рядом со мной клевали носом два оборванных существа – мужчина и женщина. Женщина, крепко прижав скрещенные руки к груди, ни минуты не сидела прямо: то никла всем телом вперед, так что казалось: вот-вот потеряет равновесие и упадет, то приподнималась и сразу валилась влево, роняя голову на плечо мужчины, то откидывалась вправо, но от неудобства и напряжения вздрагивала, открывала глаза и рывком выпрямлялась, затем опять клонилась вперед и проходила весь цикл, пока боль от неудобного положения вновь не заставляла ее встряхнуться.
Возле них то и дело останавливались мальчишки и парни постарше; забегая сзади, они вдруг издавали какой-нибудь дикий звук. Спящая пара, как от толчка, мгновенно просыпалась, и их лица были так искажены испугом, что прохожие начинали весело гоготать.
Больше всего меня удивляла эта черствость окружающих, которую никто и не пытался скрыть. Бездомный на городской скамье – здесь совершенно привычное зрелище, это несчастное безобидное существо, и над ним можно безнаказанно издеваться. Тысяч пятьдесят людей прошло мимо нас, пока я сидел на скамейке, и ни у одного из них, даже в этот день, когда они все так развеселились по случаю коронации, не дрогнуло сердце, не подсказало подойти к спящей и предложить: «Вот вам шесть пенсов на ночлег». Наоборот, женщины, особенно молодые, потешались над тем, как эта несчастная клевала носом, и отпускали шутки, которые неизменно смешили их кавалеров.
Пользуясь их собственным жаргоном, это было «кошмарно», ну а я бы сказал даже – чудовищно. Не скрою, меня уже сильно бесила эта веселящаяся толпа, и я невольно с каким-то мрачным удовлетворением припомнил статистику, которая показывает, что в Лондоне каждому четвертому из взрослых его обитателей суждено умереть в благотворительном учреждении – в работном доме, больнице или богадельне.
Я завел разговор с моим соседом по скамейке. Ему пятьдесят четыре года, он бывший портовый грузчик. Изредка его берут на работу, но лишь в случае особой горячки, когда до зарезу нужны люди. В другое время предпочитают более молодых и здоровых. Уже семь суток, как он живет на набережной, но на следующей неделе надеется поправить дела: может, посчастливится поработать несколько дней – тогда он снимет себе койку в ночлежке. Он всю жизнь прожил в Лондоне, если не считать пяти лет с 1878 года, когда был призван в армию и служил солдатом в Индии.
Голоден ли он? Еще бы! И девушка тоже. Сейчас у них особенно тяжкие дни, хоть полиции не до них и можно, казалось, хотя бы отоспаться. Я разбудил эту девушку, вернее сказать, молодую женщину («Мне уже двадцать восемь лет, сэр», – сказала она), и повел обоих в кофейню.
– Сколько тут работы было! – сказал мне мой новый знакомый, глядя на какое-то ослепительно иллюминованное здание.
Работа была для этого человека смыслом существования. Всю жизнь он трудился, и работа была единственным критерием, с которым он подходил к оценке всех жизненных явлений и самого себя в том числе.
– Очень хорошо, что коронация, – продолжал он свою мысль. – Дали людям работу.
– А вы-то ведь по-прежнему голодны? – заметил я.
– Что ж, – вздохнул он. – Ходил я тоже, да меня не взяли. Возраст не тот! А вы чем занимаетесь? Моряк? Я так сразу и подумал.
– А я знаю, кто вы, – сказала женщина. – Итальянец!
– Да что ты! – с жаром возразил старик. – Он янки, вот кто. Уж я-то знаю.
– Боже ты мой, что тут делается! – воскликнула наша спутница, когда мы, пробившись на Стрэнд, очутились в гуще шумной, развеселой толпы.
Мужчины горланили песню, им резкими, хриплыми голосами подпевали девушки:
Коронация сегодня – веселиться нам пора,
Так начнем гулять, плясать и кричать: «Ура!»
То-то вволю мы попьем виски, херес, джин и ром…
Коронация сегодня – развеселая пора!
– До чего же я грязная! Где-где только не побывала сегодня! – сказала женщина, вытирая заспанные глаза, в уголках которых чернела сажа. Мы уже сидели за столиком в кофейне. – Но очень было интересно! Мне так понравилось, только скучновато одной. Дамы такие важные, все в роскошных белых платьях! Красивые, как картинки!
– Меня зовут Айторн, – в ответ на мой вопрос сказала она. – Я ирландка.
– Как? – не понял я.
– Айторн, сэр, Айторн.
– Что за имя такое? Как оно пишется?
– Ну, «Хэйторн», а говорится «Айторн».
– О! – сказал я. – Значит, вы ирландская кокни?
– Да, сэр, я родилась здесь, в Лондоне.
Хэйторн мирно жила в родительском доме, пока не погиб от несчастного случая отец, и она осталась одна-одинешенька. Старший брат ее служил в солдатах, у другого – жена и восемь человек детей, а зарабатывает он двадцать шиллингов в неделю, да и то не всегда. Чем он ей поможет? Однажды она ездила на три недели куда-то в Эссекс, за двенадцать миль, собирать фрукты.
– Я вернулась оттуда черная-пречерная, ей-богу! Вы бы прямо не поверили!
Последнее время она работала в кофейне с семи утра до одиннадцати ночи за стол и пять шиллингов в неделю; потом заболела, попала в больницу, и с тех пор, как вышла оттуда, не может найти работы. Чувствует она себя все еще плоховато, а вот уже вторую ночь приходится проводить на улице.
И она, и старик уплетали за обе щеки, но не могли насытиться, пока не съели по второй и третьей порции.
Во время ужина женщина протянула руку через стол, пощупала материю моего пиджака и рубашки и заметила:
– Хорошие вещи носят янки!
Это мои-то тряпки хорошие! Я даже покраснел от неловкости, но, приглядевшись повнимательнее к себе и моим собеседникам, пришел к заключению, что я и в самом деле не так уж плохо одет и сравнительно прилично выгляжу.
– А что же вы думаете делать дальше? – спросил я у них. –
