Ознакомительная версия.
Подмигиваю ей — в зеркале, не оборачиваясь.
— А… что случилось? — спрашивает она неуверенно.
— У меня ничего, — отвечаю, роясь в сумке в поисках косметички. — А у тебя?
— Это, конечно, не мое дело, — говорит она, заново разглядывая меня с ног до головы, будто собираясь снять мерку для гроба. — Но ты бы зашла к шефу. Сокращение у нас.
Поджимаю губы. Чего–то подобного следовало ожидать. Ну что же, кто предупрежден, тот вооружен.
* * *
Шефа нет на месте — будет через полчаса. Ну и ладненько.
Иду в буфет, беру чашечку кофе, сажусь за свободный столик, закуриваю. Знакомые и полузнакомые, симпатичные и несимпатичные люди образуют вокруг меня броуновское движение — беспорядочно ползают взгляды, кто–то с кем–то против кого–то дружит, сигаретный дым коромыслом.
Закуриваю тоже. Осматриваю поле боя.
Поджарые и толстые, энергичные и вялые, молодые и потасканные, они воображают себя поварами, готовящими снедь в одной большой харчевне, в «обжорке», поставляющей гастро–зрелища воображаемому зрителю на диване: усталому бухгалтеру, подвыпившему слесарю, пэтэушнице с басистым смехом, школьной училке, задрюченной тупыми, как валенок, подопечными. На самом деле они — блюда, а повар на этой кухне — некто без лица, но с именем. Зовут его Рейтинг, он хочет кушать, передо мной за столиками сидят цыплята табака, удерживая сигареты в поджаристых румяных крылышках. Поросята под хреном пьют свой кофе, ромовые бабы поскрипывают стульями, распространяя запах духов и утреннего коньяка, утки совещаются со своими яблоками, а я… Кто я на этом блюде? Высохший блинчик из вокзального буфета, сухой жалобный блинчик с желтыми крупинками творога, с завернувшимися, как поля ковбойской шляпы, краями?
Еле удерживаю смех.
Через несколько минут — сигарета выкурена наполовину — замечаю, что вокруг что–то изменилось.
Взгляды уже не бродят как попало. Все взгляды торчат во мне, как стрелы Робин Гуда в деревянной мишени. Как будто гастрономическая картинка, увиденная моими глазами, каким–то образом передалась потребителям кофе.
Смачно затягиваюсь. Фыркаю, не скрывая смеха.
Ко мне идет через весь буфет наш редактор Дима. В руке его колеблется, как живой, кофейный дымок над фарфоровой чашкой. Дима подсаживается за мой столик:
— Привет…
И выжидательно молчит.
— Привет, — говорю я. Он исключительно забавен сейчас — он хочет о чем–то меня спросить, но стесняется.
— Ты уже знаешь? — спрашивает, отводя глаза.
— О чем? О сокращении?
Он кивает.
— Не бери в голову, — я улыбаюсь.
Он разглядывает меня так, будто хочет отыскать десять различий между правым моим глазом и левым.
* * *
В курилке людно. Бубнят голоса:
— …Но восьмом раунде. Все ждали, что Дымко его сделает на первом…
— Да брось, все знают, под кого это сокращение, успокойся, тебя не тронут…
— …Не хотел брать! Дело, говорит, передаю в суд. Еле всунул ему двадцатку… Бля, мужики, одолжите денег, без копейки остался…
Я появляюсь — все затыкаются. Прямо хорошая традиция какая–то стихийно образовалась.
Забавно наблюдать за их лицами. Сперва — напускное сожаление, вроде как при посещении в больнице безнадежно больной и безнадежно чужой родственницы. Потом — замешательство. Интерес. Любопытство. Наконец, удивление.
Закуриваю вторую за этот день сигарету. Мысли слушаются, как тренированные псы. Замечаю каждую складочку в углу чьего–то рта, ловлю каждый запах, каждый взгляд.
— Что вылупились, мужики? — интересуюсь добродушно.
— А что случилось?
Традиционный вопрос. В который раз я сегодня его слышу?
— Тетя Соня застрелилась, — отвечаю серьезно.
У них такие уморительно серьезные лица, что я начинаю ржать, как ребенок на кукольном представлении. Ржу, чуть не роняя сигарету.
— Это что, истерика? — робко интересуется наш стажер, студентик шефа, белобрысый Митя.
— Милый мальчик, ты так свесил, — отвечаю сквозь смех. — Кто тебе ждал, что Дымко его сделает на первом? Все прогнозы были — седьмой–восьмой раунд!
Они молчат. Митя пытается выплюнуть едва не заглоченную сигарету.
— Шеф уже у себя? — спрашиваю иначе, по–деловому.
Иду по коридору, стук каблуков такой, будто красная конница мчится. За спиной моей, в курилке, остается удивленная тишина.
* * *
Шеф сегодня не ночевал дома. Определяю это сразу же, едва переступив порог кабинета.
Он не выспался. У него красные глаза, и майка наверняка несвежая. И чешется под лопаткой. И тухлый привкус во рту.
— Ну что же, Елена Викторовна… — начинает он официальную часть Марлезонского балета. Начинает вполне по инерции, как детская машинка с пружиной внутри.
И осекается, встретившись со мной глазами.
Я смотрю на него: немолодой усталый человек, добившийся в жизни кое–какого успеха, завидующий всем, кто стоит на полступеньки выше, страшно боящийся потерять доверие Большого Босса и соскользнуть на полступеньки ниже. Ожидающий объяснения с женой. Удрученный. Потный.
Мне кажется, что он сидит передо мной голый, и я вижу его синюю пупырчатую кожу, впалую грудь и жировые складки на животе.
Молчание становится неприличным.
— Э–э–э, — говорит он наконец. — Что–то случилось?
— У меня ничего, — улыбаюсь, и от этой улыбки он вдруг подтягивается, как сеттер, учуявший дичь. — Угостите сигареткой?
У него такой вид, будто он складывает в уме многозначные числа. Наконец лезет во внутренний карман пиджака и вытаскивает пачку «Парламента». Подносит, как завороженный, зажигалку.
— У меня идея классной программы, — сообщаю, глядя прямо в его воспаленные глаза. — Вот такая, — и показываю колечко из большого и указательного пальцев.
Елена
На полу лежит большой кусок ватмана — я три дня рисовала на нем витражные узоры. Теперь переношу узор с ватмана на прозрачные папки–файлики — по кусочку, по фрагменту, сперва черный контур, а потом заливка витражными красками.
На улице солнечно. Я смотрю на солнце сквозь цветное стекло — через то стекло, которое я уже оклеила. Цветной мир.
«…Бумажный кораблик плывет по реке.
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза.
Покрытое сеткой прозрачной крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается. Ветер в песке шелестит,
И все навсегда остается таким…»
Как хорошо, что не надо никуда уходить. Можно сидеть вот так, рисовать витражи, скоро вся кухня будет цветная, будто веселая средневековая часовня…
На дорожке перед подъездом нарисованы девочка с винтообразным бантиком и верблюд с мордой доброго идиота. Вспоминаю, что сегодня после обеда я собираюсь читать Туве Янссон, «Филифьонку в ожидании катастрофы», почти библейскую притчу, замаскированную под детское чтение…
Ознакомительная версия.
