— Все-таки как хороша жизнь!
— Хороша!
— Да…
Друзья постояли еще минуту и неторопливо пошли через парк. Степан показал на скамью у обочины аллеи:
— Вот здесь я ночевал восемь лет назад, — одинокий, беспомощный, потрясенный неудачей с антивирусом. Мне сейчас даже стыдно вспоминать об этом. Но нет, об этом надо вспоминать. Ведь это вы, друзья, помогли мне снова стать молодым, счастливым… Завтра мы начнем опыты значительно более серьезные, чем все, что мы делали до сих пор. Скоро, скоро мы испытаем наш антивирус на человеке.
Катя прижалась к Степану и сказала:
— Товарищи… Вы испытаете свой препарат на мне, хорошо?
Карпов посмотрел на нее с недоумением, Степан вздрогнул:
— Но ведь ты не больна. Катя?
— Больна… У меня саркома легких… Уже давно… Полгода назад врачи категорически предписали мне операцию, я не согласилась — и видишь, как хорошо вышло.
Степан с ужасом смотрел на нее.
— Катя! Что ты наделала? Тебе сейчас же, немедленно нужно делать операцию!
Девушка спросила удивленно:
— Зачем? Разве ты не веришь в свой антивирус? Ведь даже я верю, что вы меня вылечите.
Степан, понурив голову, молчал. Да, он верил в антивирус, но никогда не мог предположить, что именно на человеке, который дороже всех в мире, придется испытывать его действие… И, к тому же, кто знает, сколько времени понадобится для полной и надежной разработки методов лечения? Может быть, год, может быть, два…
— Катя, Катя! Ну, почему ты мне не сказала об этом раньше? Ведь кроме операции есть еще и другие средства… Я повез бы тебя к профессору Климову.
Она прошептала:
— Так лучше, милый. Так лучше… Ведь все равно на ком-то нужно будет испытывать…
Все вдруг заговорили весело и возбужденно, но каждый с тревогой думал лишь о том, что завтра же надо отправить ее в клинику и, если операция неотложна, настоять на операции.
Степан вспомнил человека, который сидел в странном кресле в физиотерапевтическом кабинете, и слова профессора Климова: «Безнадежен… Слишком поздно».
Неужели поздно? Неужели и антивирус окажется бессильным?
Тревога Степана росла. То ему представлялось, что Миша Абраменко уснул, прекратилась подача электроэнергии, и вирус Иванова погиб, то вставал вопрос; как же понизить температуру внутренних органов, как изменить состав крови, чтобы можно было привить антивирус? Возникали десятки проблем, и каждая из них скрывала в себе успех или неудачу, жизнь или смерть Кати.
Степан взглянул на часы: половина второго, контрольный просмотр намечен на два часа — и спохватился:
— Друзья! Да ведь нам давно пора в институт! Там уже, пожалуй, нас ждут Кривцов и Петренко.
Коля подхватил:
— Да, да! Лена, побудь с Катей, мы сейчас же вернемся.
Умышленно медленно они дошли до поворота аллеи, а затем, переглянувшись, побежали.
Степан чувствовал, что ему нехватает воздуха, что у него останавливается сердце, но он бежал. Слишком долго ускользала из его рук чудесная жар-птица, слишком много неудач было на пути, — и теперь не верилось, что вот так, вдруг, с такой в сущности не очень большой затратой силы действительно создан антивирус. А если чтонибудь случилось? Степан даже не мог придумать, что именно могло случиться, но уже от одной мысли о неудаче его бросало то в жар, то в холод.
В институтском коридоре он обогнал Николая Карпова, подбежал к двери своей лаборатории, остановился на минутку, прислушался, затем с силой дернул за ручку. Дверь не открывалась. Степан забарабанил руками и ногами — никакого ответа.
Подбежал Николай. Вдвоем они схватили тяжелую скамью, стоявшую у стены, и ударили ею, как тараном. Замок сломался, и дверь медленно открылась. Степан отшатнулся: густой, удушающий запах хлороформа ударил в лицо. Между окном и термостатом, безжизненно разбросав руки, лежал Миша. Рядом с ним валялись осколки бутыли из-под хлороформа, которая обычно стояла на стеллаже.
Степан в два прыжка подскочил сначала к одному, затем к другому термостату — и схватился за голову: оба термометра показывали по восемьдесят градусов — реостаты были выключены до отказа. Он метался по комнате, не зная, что предпринять, потом обхватил тело Миши, вытащил его в коридор и впервые за много лет заплакал.
Коля стоял на пороге, стараясь понять, что же здесь произошло. Его внимание привлекло темное пятно у двери, ведущей в соседнюю комнату, — двери, которой никогда не пользовались. Не отдавая себе отчета, Николай бросился к пятну, опустился на колени. Густой запах хлороформа резко ударил в нос, заставил отшатнуться. Но Коля увидел: пятно начинается там, в соседней комнате. Он вмиг понял все и бросился к телефону.
— Скорая помощь? Срочно — Институт Микробиологии. Отравление хлороформом… Милиция? Дежурного!
Глава XIX
Солдат умирает на боевом посту
Профессор Климов раздраженно захлопнул толстый журнал, в глянцевой обложке и отбросил его в угол. Дотянувшись до тумбочки, он открыл дверцу и вытащил черную лакированную коробку из японского папье-маше.
Табака не было — только на дне осталось несколько длинных янтарно-желтых волокон. Климов понюхал их, чувствуя, как сладко заныло во рту, и покачал головой: табак ему был строжайше запрещен. Достав трубку, он пососал мундштук, но и это не принесло облегчения.
— Ну, да все равно… чего уж тут — сказал профессор, осторожно сполз с кровати и, придерживаясь за мебель, пошел к письменному столу, где была припасена пачка папирос.
Когда впервые за много месяцев профессор закурил, у него так помутилось в глазах, что он вынужден был опуститься в кресло. Но головокружение быстро прошло, оставив звонкий шум в ушах и неожиданный подъем сил. Профессору даже показалось, что он в состоянии перейти комнату, ни на что не опираясь.
Да, он мог двигаться! Профессор медленно прошелся по комнате, поднял отброшенный «Британский медицинский вестник» и аккуратно расправил загнувшийся угол обложки. Подойдя к окну, он засмотрелся на улицу.
За окном играло солнце. В ярком небе облака плыли степенно и важно, неся свой драгоценный груз.
И профессор забыл о мрачных прогнозах исхода болезни, на восьмом десятке ему страстно захотелось еще долго-долго жить, работать, творить. Климову вдруг показалось, что и сердце-то самое сердце, которое не давало ему покоя последние годы, — начало биться по-юношески сильно, и мысли стали ясными и четкими. Он ощутил в себе волнение, которое всегда появлялось перед большим взлетом мысли, когда раскрывалось то, что казалось недостигаемым.
