Хуже всего, что и помощи ждать мы могли оттуда же, из тех же учреждений – но из других кабинетов. (О метаниях Максима из «Обитаемого острова» мы читали, как о своих собственных – разве что «суперменами», увы, не были…) Чтобы хоть как-то противостоять этому напору агрессивной энтропии, нужно было писать другие бумаги и находить им «крылышки», чтобы долетели в нужные кабинеты. Нужно было искать в тех кабинетах если не соратников, то хотя бы конкурентов особо распоясавшейся нечисти. Нужны были аргументы, изложенные на понятной гипотетическим заступникам партийно-официозной «фене». Нужна была умная демагогия, нужно было искусство Максима Каммерера и Отто фон Штирлица, чтобы столкнуть лбами врагов, заставить их подсиживать друг друга. Потому что истинных друзей и единомышленников у нас было тогда «наверху», прямо скажу, негусто.
И в этом качестве Дима Биленкин был незаменим. Потому что он был не просто умным человеком, но человеком думающим. Это про него та фраза из Стругацких, которая врезалась мне в память: «Думать – не развлечение, а обязанность». Дима не был всезнайкой, хотя знал очень много всего, он был именно думающим человеком. Почувствуйте разницу. Помню, как он поразил меня своей версией знаменитого и загадочного крестового похода детей: а может, это была просто «историческая патология»? Может быть, и в Истории, как и в человеческом организме, все идет нормально, и вдруг – бац! – вмешивается патогенный фактор, и все пошло наперекосяк? И бессмысленно искать объяснения – патология, мутация, и все тут.
Дима напряженно думал всегда – когда писал, когда выступал перед аудиторией, когда сражался. Когда разбирал первые литературные опыты московских «семинаристов», а потом и малеевских, дубул-товских. Впрочем, об этом они, вероятно, и сами скажут лучше меня. Я же у него если чему и учился, то не литературному мастерству, а именно умению думать. Уметь ставить задачу; если не решается в лоб, искать другую, нетривиальную формулировку; не бояться доводить решение до конца – каким бы оно ни было.
Поэтому он всегда казался мне старше своего возраста. Хотя, вероятно, вводила в заблуждение и его редкая в нашем фантастическом сообществе борода – окладистая, иссиня-черная, какая-то просто ассирийская. У меня тогда тоже завелась кое-какая растительность на подбородке, но разве ж можно было сравнивать! И эта его солидная борода, и то, что он принадлежал к поколению, родившемуся еще до войны, наконец, его неизменно трезвый, тренированный и отточенный ум навсегда оставили его в моей памяти Дедом. Не в смысле – старик, немощь, а в смысле – мудрец. Он остался в моей памяти человеком, который до последних дней не утратил способности думать. Редкой способности, едва ли не вымирающей.
Эдуард ГЕВОРКЯН:
За те двадцать лет, что прошли после ухода Дмитрия Биленкина, мир изменился до неузнаваемости, но сказать, что многие из нас, в ту пору так называемые «молодые писатели-фантасты», не были к этому готовы, значит, покривить душой. Были готовы к переменам, мало того – ждали их с нетерпением. Во многом благодаря учителям-наставникам Московского семинара и знаменитых Малеевок.
Дмитрий Александрович был одним из учителей. Странное дело, по возрасту он был моложе и Аркадия Стругацкого, и Евгения Вой-скунского и уж тем более Георгия Гуревича, но в наших глазах он все равно был из когорты «живых классиков». Впрочем, поначалу уважение, которое мы испытывали к мэтрам, не мешало нам самодовольно считать их своими хоть и старшими, но коллегами, и пробовать каждое их слово на зуб. Когда неофитский задор прошел, и процесс общения с ними стал серьезной работой для ума, мы научились ценить их щедрость и бескорыстность.
Для меня Дмитрий Биленкин был воплощением лучших традиций твердой НФ «третьей волны». Острый ум, мгновенное понимание сути того) что хотел сказать собеседник, топчущийся вокруг да около темы, отличный логик, для которого надуманность фабулы, слабость сюжета и рыхлость композиции обсуждаемого произведения была видна сразу. И большой такт – он всегда сначала давал выговориться нам, относительно молодым всезнайкам, и только после этого вбивал осиновый кол… Впрочем, даже самые критические оценки преподносились так, что руки не опускались. Напротив, после того, как «семинарист» несколько успокаивался, он признавался, что теперь стало ясно, как переделать или переписать рассказ или повесть. Причем иногда даже совершенно не в том направлении, в котором, как ему казалось, толкал его Биленкин.
Биленкин был журналистом в лучшем и практически забытом смысле этого слова. Он знал цену опубликованного текста, ответственность за него. Но всеразъедающая фальшь позднего застоя заставила его покинуть журналистику – фантастика, как он не раз говорил, имеет больше степеней свободы.
Он не скрывал, что, обучая нас, учился у нас и сам – несколько иному взгляду на устоявшиеся, казалось, истины, большей «разнузданности», как он сказал однажды в разговоре. Но при этом Биленкин всегда был тверд в отстаивании нравственных аксиом, которых придерживался, и переубедить его было невозможно никакой софистикой.
Мы встречались с ним не только во время заседаний семинара и иных литмероприятий. Чаепития в его квартире неподалеку от Белорусского вокзала всегда незаметно переходили в «дискуссионный клуб», для которого не было запретных тем.
Во время одного из разговоров кто-то посетовал, что «мироздание давит», а жизнь наша, как у мухи в янтаре. На это Дмитрий Александрович огладил свою роскошную бороду, делающую его невероятно похожим на Государя Императора Александра Третьего, и сказал, что функция любой среды – «давить», иначе организм раздуется и лопнет. Но если среда давит сверх меры, то организм начинает дрыгаться, сопротивляться, эволюционировать, одним словом.
Я помню, как он поднял палец и повторил: «Сопротивление неизбежно».
Людмила СИНИЦЫНА:
«Невозможно рассказать о человеке, тем более значительном и очень хорошем, в нескольких строчках», – сказал Кир Булычёв, отвечая на чью-то просьбу описать Дмитрия Александровича Билен-кина.
Наверное, мне проще всего рассказать о том, какой след он оставил в душе тех, кто приезжал на семинары, которыми он руководил.
Научить кого-либо писать – дело безнадежное. А вот сократить время освоения навыков мастерства – возможно. И думаю, что каждый из тех, кто приносил свои произведения на суд Дмитрию Александровичу Биленкину, убеждался на своем опыте, насколько уместным было каждое его слово. Тем более что многословием он не страдал.
Новые рассказы, повести или романы, привезенные на семинары, которыми он руководил, проходили сначала критический разбор своих товарищей. Иногда эти обсуждения напоминали лебедя, рака и щуку. Каждый из выступавших советовал, в какую сторону следовало «повернуть» повествование, какие изменения нужно внести в тот или иной характер. Большинство выступавших пыталось подогнать обсуждаемого под свои собственные представления о том, как надо писать. Человек впечатлительный после такой разборки мог впасть с прострацию, настолько они были противоречивы.
