Вижу за линией дом деда Чудакова. Дед по-прежнему сидит во дворе. Но что это? Ворона взмахнула крыльями, снялась с городьбы и опустилась на плечо старику. Щелкая створками клюва, она принялась чтото рассказывать ему на ухо. Дед тянется рукой к тетради в зеленую линейку, но страницы ее начинают расти, делаются прозрачными и голубыми, как воздух, а линейки превращаются в телеграфные провода, с которых тут же вспархивают, став малыми птахами, быстрые витиеватые буковки, которые дед успел написать, и дружною стаей, развернувшись над крышей, улетают в синь неба.
Вижу свою улицу. Она еще не выбита машинами, еще на ней не глина, а трава-мурава, да черный паслен у оград, да калачики.
Вижу наш дом. Раннее-раннее утро. У ворот стоит пегая РТМовская лошадь, запряженная в ходок, на котором лежат две обернутые мешковиной литовки.
Вижу отца и рядом с ним мальчика, в котором узнаю себя. Мать выносит нам из дому сумку, где круглая теплая буханка хлеба, две бутылки молока, заткнутые газетными пробками, несколько яичек и соль в спичечном коробке. Мы садимся в ходок, и отец берется за вожжи. Весело бренча, телега катится по улице.
Дальше я кидаю взор, туда, за деревню. Там во всю свою ширь раскинулось лето с разнотравьями и разноцветьями. Вижу зацветающие хлеба и бегущую между ними дорогу. В хлебах стоят сухие, потрескавшиеся телеграфные столбы, а у их подножия — все васильки да колокольчики.
Тишина в степи. Лишь долго бренчание телеги по сухой, накатанной до слепящего блеска дороге слышится да пофыркивает лошадь, которой золотистая пыльца вытянувшихся злаков щекочет ноздри.
Зной. Сушь.
Без умолку стрекочут кузнечики. Когда стоишь среди поля, каждого слышишь в отдельности, а когда едешь, стрекотание сливается в один длинный звук, натянутый, как нить, над землей. В ложбине где-нибудь оборвется эта нить, но чуть выедешь, опять начинается — звонче прежнего. Кажется: звенят тысячи крохотных молотов, выковывая что-то ослепительно яркое и изумительно тонкое, что, когда поднимется, станет либо семицветной дугой радуги, либо алой полевой зарей.
Перебирая лапками лепестки, возится в цветке пчела, позабыв обо всем на свете. И как по шесту горошек, струится по солнечному лучу трель жаворонка.
И все расширяется поле зрения, новые и новые горизонты, словно от брошенного камня круги по воде, бегут и бегут передо мной.
Справа от меня — апрель в желтых березовых сережках, с легким, как выдох, лесным островком посреди начинающей пылить пахоты. Уже распустилась верба, уже распечатаны ходы в муравейниках. Пухнет, пузырится и чавкает, как тесто в квашне, болотистая низменность.
По левую руку — солнечный июль. Белым и фиолетовым цветет картофель. Золотоглавый, обдает меня теплым дыханием верховод огородного мира — подсолнух.
Расширяясь, убегают круги, холмы, озера, села и города.
Дальше и дальше. Мелькают реки, поля. Проносятся времена и пространства, сливаясь, как стрекотание кузнечиков, в одну бесконечно протяженную линию.
Но стоит замедлить или остановить взгляд, и видишь: две сороки летят навстречу ветру; белый конь выбежал из лесопосадки и долго, удивленно смотрит вслед пробежавшему поезду; мальчик на станции, продав клубнику, надел на голову чашку и отправился домой.
Время не делается видимым. Оно — как ветер, которого мы не видим, но по тому, как клонятся трава и деревья, как бежит рябь по воде, судим: вот он, здесь.
Вижу развитие цветка, движение воды во время приливов и отливов, перемещение ледников; вижу, как в замедленном кино, каждый отдельный взмах пчелиного крылышка, полет ракеты и говорю: вот оно, Время…
Слежу за передним гребнем волны, а он уже там, где шлепают по воде хвостами три кита, на которых покоится Земля. Наивная эта картинка, развертываясь во времени, обретает не физический смысл — китов нету как таковых — духовный, — есть Разум, Добро, Любовь, и на них стоит Земля. Или так, наверное, это может звучать, если прибегнуть к языку публицистики: Природа, Человек, Техника…
Бегут и бегут круги. И там, где их центр, — зеленая лужайка, окаймленная лесом, крупным планом — курносое веснушчатое лицо подростка и кажущийся неподвижным крохотный черный жук, букашка авто-мото.
Впереди возникли знакомые три сосны. Они стояли прямо на дороге.
— Осторожней! — крикнул Вася.
Машина на полном ходу включила тормоз и встала как вкопанная. Дым повалил из тормозных колодок, запахло антифризом, что-то ослепительно вспыхнуло.
«Ах, зачем я не пристегнул ремень!» — успел подумать Вася, вылетая из кресла.
Сделав в воздухе несколько сальто-мортале, он очутился на железной крыше гаража рядом с Володькой Макаровым.
— Ошибочка вышла, — озабоченно пробормотал проходивший мимо Ефим Борисович Грач. — Неверно рассчитали момент времени. Придется повторить опыт.
И он энергично махнул рукой.
Что-то невидимое, как пушинку, подняло Васю Морковкина и перенесло к трем соснам, где бережно опустило на землю и потрепало по макушке.
Вася Морковкин стоял, держась рукой за шершавый смолистый ствол сосны. Дорожка вильнула еще два-три раза и неохотно выпрямилась. Проступили очертания домов. На высоком полукруглом здании в центре города бежали слова световой рекламы. С танцевальной площадки в парке культуры и отдыха «Березовая роща» долетала музыка. Это играл эстрадный ансамбль «Красные рыцари».
В открытое окно общежития трамвайно-троллейбусного парка кто-то выставил радиоприемник, и тот громко, на весь двор передавал последние известия.
По газону с черной хозяйственной сумкой в одной руке и длинной суковатой палкой в другой шел старичок в капроновой шляпе. В сумке побрякивало бутылочное стекло.
Раздавалось фырканье автомобилей, слышались звонки трамваев.
У магазина разгружали ящики.
В вагончике строителей горел свет. Строители подводили итоги трудового дня.
Вдруг тяжелая рифленая крышка над канализационным колодцем невдалеке приподнялась и со скрежетом поползла в сторону. Из образовавшегося отверстия вырвалось облачко пара, а следом, кряхтя и чертыхаясь, вылез тот самый слесарь, что как-то приходил в Васину квартиру чинить кран в умывальнике.
— Фу! — сказал слесарь, переводя дух. — Испытание тепловых сетей на повышенное давление и максимальную температуру кончилось. Можно и отдохнуть. — Он подмигнул Васе и носком сапога задвинул крышку.
Облачко пара, проплыв над газоном, растаяло.
Крупные капли росы замерцали на листьях растительности.
Вася побежал домой.
