— Я — фаталист, но, правда, не до такой степени, чтобы проповедовать непротивления, — ответил Челленджер. — Я всегда полагал, что высшая мудрость состоит в безусловном принятии действительности, — профессор говорил негромко, его глубокий голос звучал искренно и трепетно.
— А я не собираюсь ничего принимать, — твердо заявил Саммерли.
— Ваше душевное состояние действительности абсолютно безразлично, — произнес лорд Джон. — Вы принимаете ее — и точка. А как вы при этом поведете себя, упадете ли на колени или гордо вступите в борьбу, это уже неважно. Насколько я помню, нашего разрешения никто не спрашивал ни тогда, когда все события начинались, не спросят и сейчас. Полагаю, что в подобных вопросах наше мнение никого не заинтересует, поэтому, какая разница, что мы думаем обо всем случившемся.
— Разница такая же, как между счастьем и несчастьем, — заговорил Челленджер с безразличным лицом, все еще продолжая гладить руку жены. — Выбор у нас небогатый — либо тихо и мирно плыть по течению, либо истощить свои силы в бесполезной борьбе с ним. Нам не дано вмешиваться в происходящее, так что давайте лучше благоразумно примем все.
— Да, плохи наши дела, — проговорил лорд Джон. — Ни пострелять, ни повоевать. Ни дичи, ни врагов. Тоска. Жизнь кончена.
— И для меня тоже, — согласно кивнул Саммерли. — Студентов нет. Кого прикажете учить?
— Больше всех повезло мне, — обрадованно сказала миссис Челленджер. — Моя жизнь, слава Богу, не изменилась, у меня остались и муж, и дом.
— Я тоже не вижу особых причин унывать, — заметил Челленджер. — Пока мы живы, наука не умерла, а катастрофа открывает перед нами нам широкие поля для самых увлекательных исследований.
Профессор распахнул окно, и мы с удивлением начали рассматривать открывшийся перед нами безмолвный, застывший пейзаж.
— Так, дайте-ка мне подумать, — продолжил профессор. — В ядовитый пояс Земля вошла вчера приблизительно в три часа пополудни, а чуть позже на планете погибло все живое. Вопрос — во сколько же мы вышли из полосы яда?
— На рассвете воздух был еще отравлен, — быстро ответил я.
— Позже, — заметила миссис Челленджер. — У меня еще в восемь запершило в горле так, что я закашлялась.
— Следовательно можно предположить, что Земля вышла из ядовитого пояса после восьми, — сказал профессор Челленджер. — Таким образом, на протяжении семнадцати часов, никак не меньше, мир был погружен в отравленный эфир. Ровно столько времени понадобилось великому садовнику, чтобы соскрести с поверхности выращенного им плода болезнетворный грибок. Второй вопрос — возможно ли, чтобы он проделал эту работу не до конца, позволив кому-нибудь еще, кроме нас, остаться в живых?
— Меня это тоже очень интересует, — сказал лорд Джон. — Возможно, на берегу остались и другие камешки, не смытые ядовитым отливом.
— Крайне маловероятно, что кто-нибудь еще пережил катастрофу, — уверенно проговорил Саммерли. — Дурманин настолько ядовит, что даже сбил с ног такого здоровяка, как Мелоун. Вспомните, наш юный друг упал без чувств раньше, чем успел подняться по лестнице. А ведь он силен как бык и начисто лишен нервов. Вы хотите сказать, что нашелся кто-нибудь, кто прожил семнадцать часов в смертельно ядовитой атмосфере и остался жив? Не стройте иллюзий, дурманин за семнадцать минут убьет любого.
— Только не того, кто, как наш добрый друг профессор Челленджер, подготовился к катастрофе.
— А вот это уже совершенно исключено, — сказал профессор, выпятив бороду и скромно опуская глаза. — Невозможно даже предположить, что в одно столетие Земля родила двух человек, обладающих одинаковым сочетанием наблюдательности, предвидения, воображения и логики, качествами, позволившими мне предсказать опасность.
— Стало быть, вывод один — в живых больше не осталось никого?
— На этот счет я почти не сомневаюсь. Правда, нужно иметь в виду, что яд продвигался снизу вверх, от равнин к горным вершинам, а там действие его может быть слабее. Почему это происходило именно так, не очень понятно, но именно подобные странности и откроют перед нами широкое поле для увлекательных исследований, о котором я уже упоминал. Однако, исходя из имеющихся фактов, следует предположить, что, скорее всего, незначительные очаги жизни удастся обнаружить только где-нибудь в Тибетских селеньях или на Альпийских фермах, то есть на высоте многих тысяч футов над уровнем моря.
— А поскольку нет ни железных дорог, ни пароходов, то с таким же успехом мы можем попытаться поискать людей на Луне, — предположил лорд Джон. — Правда, меня в данный момент волнует не наличие или отсутствие жизни в Тибете, а другое. Как вы думаете, все кончилось, или ваш дурманин решил сделать перерыв?
Саммерли вытянул шею и внимательно осмотрел линию горизонта.
— Впереди вроде бы все чисто, — с сомнением в голосе заговорил он. — Правда и вчера тоже ничто не предвещало опасности. Нет, внешнее спокойствие меня ни в чем не убеждает. Боюсь, что может последовать продолжение.
Челленджер пожал плечами.
— Предлагаю оставаться фаталистами, — предложил он. — Если предположить, что подобное событие уже имело место, а с точки зрения науки это весьма вероятно, то случалось оно в весьма далеком прошлом… Следовательно, у нас есть все основания надеяться, что второе нашествия яда произойдет очень и очень не скоро.
— Меня ваши аргументы не успокаивают, — заявил лорд Джон. — После первого землетрясения может последовать и второе, а то и целая серия. Так что давайте-ка лучше воспользуемся перерывом, присядем и подышим свежим воздухом, пока есть возможность. Кислорода у нас все равно нет, поэтому предлагаю выйти на улицу.
Странно, что после всех страшных волнений, пережитых нами за последние двадцать четыре часа, нами внезапно овладела полная апатия. Постоянный эмоциональные нагрузки истощили нас и физически, и морально. Нам стало все безразлично. Даже профессор Челленджер поддался этому чувству. Он задумчиво сидел в кресле, подперев руками голову. Мысли его, казалось, витали далеко отсюда. Кода мы с лордом Джоном, взяв профессора под руки, поднимали его, то услышали в ответ только недовольное ворчание потревоженного цепного пса. Пока мы волокли профессора на улицу, он продолжал недовольно рычать и сверкать глазами. Однако, стоило нам выйти из своего крошечного убежища и побыть немного на свежем воздухе, как к нам вернулась наше обычное спокойствие и уверенность. Постепенно мы начали воспринимать окружающую действительность.
Мы начали думать, как нам поступить дальше и что делать в мире, превратившимся в кладбище. Со времен возникновения человечества подобные вопросы ни перед кем не вставали, никто и никогда не попадал в подобную ситуацию. Правда, наше будущее было вполне обеспечено, мы могли удовлетворить все свои запросы, включая и самые изысканные. Все продовольственные запасы планеты, все винные склады, все сокровища искусства принадлежали нам: бери — не хочу. Все это так, но что нам делать? Кое-какие занятия, однако, нашлись довольно скоро. Мы прошли на кухню и разложили по своим кроватям прислугу. Они, видимо, умерли безболезненно, одна — в кресле, в котором сидела, вторая — возле мойки. Затем мы внесли в дом бедного Остина. Мышцы его одеревенели, их уже сковало трупное окоченение, а лицо было искривлено в жестокой ехидной усмешке. Эта особенность, как я впоследствии заметил, наблюдалась у всех умерших от яда. Где бы мы не были, повсюду мы видели издевательские ухмылки. Мертвецы молчаливо и угрюмо смеялись над нами, словно радовались нашему бедственному положению. А именно таким оно и было. Пережив род человеческий, мы не ощущали себя счастливыми.
