Она сильно сжала его руку:
— Ваши слова заставляют меня радоваться, что я не политик!
— Но ваша радость не может и наполовину быть равной той, которую я испытываю по этому же поводу, — сказал он. — Давайте же оставим эту, хоть и столь важную, тему. Давайте поговорим хотя бы о вашей поездке на Авалон. Я уверен, что это можно устроить через несколько месяцев.
Она повернулась и посмотрела прямо ему в лицо. Потом она отвернулась снова. Прошла минута, а она все молчала.
— В чем дело? — спросил он, испугавшись.
— Я уезжаю, Экрэм, — сказала она. — Скоро — и навсегда!
— Что? — он едва сдержался, чтобы не вцепиться в ее руку.
— Отец! Сегодня он послал прошение об отставке.
— Я знаю, что он… был подвергнут низким обвинениям. Помните, я писал в адмиралтейство Центра?
— Да. Это было очень мило с вашей стороны. — Она снова встретилась с ним взглядом.
— То был не просто мой долг, Луиза, — страх не оставил его, но он был рад тому, что говорит твердо. Ему даже удалось улыбнуться. — Империи нужны хорошие люди. Никто не мог бы предугадать ужас Скорпелуны, никто не мог бы потом сделать больше, чем сделал Хуан Кайал. Обвинять его, отдавать под суд, несомненно, бессмысленно, и я уверен, что ничего этого не будет.
— Но он сам себя винит, — она тихо заплакала.
«На это у меня ответа нет», — подумал он.
— Мы возвращаемся в Нью-Мехико, — сказала она.
— Я понимаю, что ему должно было быть невыносимо трудно, — попытался объяснить он. — Но должны ли ехать вы?
— Кто еще у него есть?
— Я. Возможно, мне удастся получить пост на Земле и…
— Мне жаль, Экрэм, — ресницы ее бросили тень на нежные щеки. — Земля тоже не подойдет. Я не позволю ему мучиться одному. Дома, среди ему подобных, ему будет легче. — Она не слишком уверенно улыбнулась губернатору и кивнула. — Нам подобных! Думаю, я и сама стосковалась по дому. Навестите нас как-нибудь. — Она старательно подбирала слова. — Я, конечно, выйду замуж. Думаю, вы не будете возражать, если я назову мальчика в вашу честь?
— Что вы, это такая честь, которую не могла бы мне дать Империя, повесь она на мою грудь все возможные награды, — автоматически ответил он. — Не пройти ли нам в дом? Сейчас как раз время для коктейлей. К тому же, у нас особый случай.
«Что ж, — думал он сквозь щемящую боль, — дивная мечта — приятная гостья, но теперь я свободен от обязанностей хозяина. Я могу расслабиться и насладиться играми в губернаторство, рыцарство, высокородство, лорда-советника, государственного деятеля на покое, пишущего мемуары.
Завтра я должен исследовать местные возможности соседей. В конце концов, средний возраст бывает только раз в жизни!»
В Грее царило лето, когда известие достигло Авалона. Сначала было некоторое напряжение — кто может полностью доверять Империи? — но потом радость взяла свое и вылилась в общее празднество.
Птицы Кристофер Холм и Табита Фалкайн скоро оставили веселье. Соглашение, церемония, празднество могли подождать.
Они решили, что ночь окончательного мира станет их брачной ночью.
Но у них не было потребности спешить. Это было не в обычаях чоса.
Сначала нужно оставить все заботы позади, иначе они не найдут способ стать единым целым в их мире, их судьбе, их смерти, иначе они не смогут свободно слиться друг с другом.
За северными землями холмы не были еще заселены, хотя растения, чьи семена прибыли с пионерами, давно уже перестали быть чужими. Крис и Тэбби приземлились на закате, чьи красные и золотые лучи сверкали над спокойным морем.
Они разбили лагерь, поели, выпили по маленькому бокалу вина, поцеловались.
Потом рука об руку они пошли по тропинке, ведущей к гряде.
Слева от них густо покрытая травой земля круто обрывалась к воде. Это сверкающее безмолвие, уходящее к горизонту, казалось совсем темным вдали, фиолетовым, почти черным. Среди дремлющих созвездий поднялась вечерняя звезда. Справа от них был лес, наполненный сладковатым запахом сосны. Теплый ветерок перебирал ветви.
— Айат? — спросила она однажды.
— Дома, — ответил он.
Его тон и то, как он скользнул губами по ее неясно светлеющим в полутьме волосам, сказало ей: «Я должен исцелить ее, как ты исцеляешь меня, дорогая».
Ее пальцы, тронувшие его щеку, ответили: «К моей радости, которая все растет и растет».
И все же он почувствовал ее невысказанный вопрос. Он подумал, что знает, в чем дело. Он часто поднимался в нем самом, но он — читатель, философ, поэт — мог вопрошать столетия лучше, чем она, чьим даром было понимание настоящего.
Он не побуждал ее к тому, чтобы она произнесла его вслух. Достаточно этого часа — и она будет с ним.
Поднималась Моргана, усеянная темными пятнами, и менее яркая, чем раньше, так велики были ее раны. Тэбби остановилась.
— Стоила ли она этого? — спросила она.
— Война, ты имеешь в виду? — проговорил он.
— Да. — Она высвободила руку. — Посмотри! Посмотри вокруг: на наш мир, на эти солнца; смерть, увечья, агония, траур, руины, потери — вещи, о которых мы рассказываем своим детям — и все это ради политики.
— Я тоже спрашиваю себя, — признался он. — Вспомни, однако, что мы сохранили для детей нечто такое, что иначе потеряли бы. Мы сохранили их право быть самими собой.
— Ты имеешь в виду, быть теми, кем являемся мы? Предположим, мы бы потерпели поражение. Мы были так близки к этому! Следующее поколение выросло бы благоразумными, умеренными подданными Империи. Разве нет? Так имели ли мы право делать то, что сделали?
— Я пришел к выводу, что да, — сказал он. — Дело не в том, что существует какой-то принцип или что я не могу ошибиться. Но мне кажется, что то, чем мы являемся, наше общество или культура, или как ты хочешь назвать их, имеют право на жизнь. — Он перевел дыхание. — Ненаглядная моя! — сказал он. — Если общества не будут сопротивляться порабощению, они скоро будут проглочены самыми большими и прожорливыми. Разве нет? И восторжествует смертоносное однообразие. Никаких вызовов, никаких отклонений от нормы. Какую службу сослужило бы все это жизни во вселенной, позволь мы этому случиться? И ты знаешь, вражда не должна быть вечной. И у губернатора Саракоглу, например, и у адмирала Кайала есть прародители на противоположных сторонах Лапанто. — Он видел, что она не поняла его слов, но следует общему течению мыслей. — Суть в том, что обе половины наступали, обе сопротивлялись, обе выжили, чтобы что-то дать расе, нечто особое, что не может быть дано ничем другим. Можешь ли ты поверить в то, что здесь, на Авалоне, мы спасли часть будущего?
