Очень условно эти построения можно сравнить с великанскими моделями сложных молекул, которые делаются из разноцветных шаров и соединительных стержней. Только здесь вместо шаров — философские проблемы из иных областей мироздания, а «стержни», которые должны соединять их, — зыбки, непостоянны. Они то исчезают, то перепутываются, образуя хитрые узлы. Усилиями разума (а больше — усилиями души) я пытаюсь развязать узлы, постичь логическую схему построения, придать ему стабильность. Порой что-то удается, но до конца — никогда. И я выхожу из дремотного состояния, стараясь сохранить память если не полностью обо всем, что видел, чувствовал, решал, то хотя бы какое-то представление: что это было? Но куда там…
Однажды вдруг пришла догадка, что, если я все-таки справлюсь с задачей, то навсегда смогу остаться в моем Городе. Вернее, он сольется с окружающей меня повседневностью, внеся в нее волшебство, таинственность и радость своего пространства. И уж тогда-то я непременно отыщу тетрадь или, по крайней мере, вспомню все, что в ней было!
И я с новым энтузиазмом взялся за строительство модели-идеи. И стало получаться! Но вдруг, расталкивая разноцветные атомы-понятия, ломая и разрывая стержни-связи, промчался сквозь недостроенную модель растрепанный тощий пацаненок — с рогаткой, засунутой за резинку сатиновых трусов, в клетчатой рубашонке, накинутой плащом, с рукавами завязанными на груди. Частый топот сандалий распорол чинную тишину абстрактного мира, как треск застежки-молнии. Цепочка следов косо пересекла лишенное категорий «верх» и «низ» пространство, и недостроенные конструкции надломлено перекосились в четырех- и пятимерной глубине…
Я разозлился лишь на миг. Глупо было злиться, потому что пацаненком был я сам, примчавшийся на миг из дальнего пространства-детства, чтобы мельком взглянуть на себя взрослого. Не стоило досадовать еще и потому, что почти сразу появилось понимание: мальчишка — неотъемлемая часть модели. Сокрушая отдельные детали, он вносил в общую идею какие-то коррективы, смысл которых я пока не мог осознать. И чтобы осознать (я тоже понял это), мне еще не раз придется ломать голову и надрывать душу в попытках выстроить «то — не знаю что».
Но я надеюсь, что когда-нибудь выстрою. И наградой станет постоянный пропуск в Город, где я смогу жить в соответствии с логикой творчества и доброты. По тем законам, следовать которым в нынешней повседневности не удается почти никогда. Жить в Городе, где одно уже сознание, что ты здесь, греет душу негаснущим счастьем…
А пока приходится довольствоваться снами.
* * *
Наяву же полное ощущение, что я попал в пространство своего Города, испытывал я только дважды.
Первый раз это случилось очень давно, в начале шестидесятых. Я в ту пору переживал юные лирические чувства к своей будущей супруге, и мы часто вдвоем ходили куда-нибудь по вечерам. Чаще всего в театр оперы и балета — на «Фауста» и «Евгения Онегина», «Аиду» и «Лебединое озеро»… Все это было трогательно, романтично и прекрасно во всех отношениях. За исключением одного обстоятельства. Спектакли кончались поздно, а жила моя любовь на самом краю громадного Свердловска, в отдаленном поселке Эльмаш. Пилить туда на трамвае надо было минут сорок, а потом топать много кварталов пешком по глухим окраинным улицам. И это еще ничего для моей ненаглядной спутницы — она-то, в конце концов, после милого прощания со мной оказывалась под родным уютным кровом. А мне следовало опять шагать на остановку и катить в тряском неторопливом трамвае до центра, а оттуда столько же на троллейбусе, в поселок Уктус — так же отдаленный от театра, как Эльмаш, только на другом конце города. И то — если очень повезет, поскольку трамваи и троллейбусы к этому часу дружно спешили в свои парки. Разве что подвернется, как у Окуджавы, «последний, случайный»…
Чтобы не омрачать романтику, посеянную в нас музыкой, и наши нежные чувства, я наскребал из своего чахлого заработка начинающего журналиста кое-какие суммы и ловил такси. Водитель, поворчавший для порядка, но задобренный обещанием лишнего рубля, вез нас от фонарей и светлых окон центра в непроглядный сумрак окраины (погода почему-то всегда была холодная и слякотная). И все бы ничего, но в квартале от одноэтажного домика на улице Ползунова, где обитала моя Иринка, начиналась глубокая, непреодолимая для легкового автотранспорта лужа. В ней жидко змеилось отражение одинокого фонаря.
Я давал водителю задаток и договаривался, что он подождет пять минут. «Ну, самое большее — семь»… Затем по краю лужи, по доскам и цепочкам брошенных в воду кирпичей мы достигали заветной калитки. «Мама не спит», — каждый раз шептала Иринка, глядя на желтое окошко. Далее шло прощание, по освященному веками ритуалу: слова, объятия, договоренности на завтра, последний поцелуй, потом еще… И все, конечно, замечательно, только позади всех радостей скреблась мысль: насколько у шофера хватит совести и терпения?
Как правило, хватало. Водители ночных такси обычно добрые люди (по крайней мере, такими они были в ту пору). Но нашелся один — укатил, не дождавшись. Скрипки в моей душе умолкли, и я вслух проклял всю систему таксомоторного обслуживания. И побрел в промокших полуботинках по хлипким тротуарным доскам, заранее ужасаясь тому пути, который мне предстоял.
Конечно же, ни один трамвай на кольце теперь уже не появится. Машину я тоже не поймаю, поскольку на такси сюда в этот час ездят только идиоты вроде меня, а частников вообще не бывает. Я вспомнил какой-то фантастический рассказ о звездолете, который с отказавшими двигателями повис посреди пустой Вселенной.
Была черная сырая ночь середины апреля. Знобило от мороси. Я свернул направо в первый переулок и пошел по направлению (как мне казалось в темноте) трамвайной остановки.
Переулок вывел куда-то не туда. Возвращаться не хотелось и я двинулся через лужи наугад, храня в памяти лишь общее направление.
То ли память подвела, то ли кто-то начал хитро водить меня, как леший водит иногда путников в дремучем лесу… Пустырь какой-то, изгородь с колючей проволокой. Косые домишки с закрытыми ставнями. На одном под жиденькой лампочкой белеет (ну конечно же!) номер 13, а названия переулка нет. Куда меня занесло? Прямо хоть вставай посреди дороги и голоси: «Люди, ау!»
Я перескочил через лужу, сердито прошагал десятка два метров, у высокого тополя свернул еще в один переулок и… вроде бы ничего не случилось, но словно кто-то невидимый щелкнул неслышным громадным переключателем. Изменил структуру пространства. Оно стало ласковым, даже пушистым каким-то. Морось исчезла, воздух колыхнулся мягкими теплыми пластами, в них отчетливо проступил запах лопнувших тополиных почек.
