Зеркало погасло.
— Я ошиблась... Я нечаянно соединила... Ни один шохо не смеет слушать тайны Высшего совета.— У Ихошки стучали зубы. Она запустила пальцы в рыжие волосы и шептала в отчаянии: — Я ошиблась. Я не виновата. Меня сошлют в пещеры, в вечные снега.
— Ничего, ничего, Ихошка, я никому не скажу,— Гусев гладил ее мягкие, как у ангорской кошки, теплые волосы. Ихошка затихла, закрыла глаза.
— Ах, дура, ах, девчонка! Не то ты зверь, не то ты человек. Синяя, глупая.
Он почесывал у ней пальцами за ухом, уверенный, что это ей приятно.
В то время послышались шаги и голоса Лося и Аэлиты. Ихошка слезла с кресла и нетвердо пошла к двери.
Этой же ночью, зайдя к Лосю в спальню, Гусев сказал:
— Дела наши не совсем хорошо обстоят, Мстислав Сергеевич. Девчонку я тут одну приспособил — зеркало соединять, и наткнулись мы как раз на заседание Высшего совета. Кое-что я понял. Надо меры принимать,— убьют они нас, Мстислав Сергеевич, поверьте мне, этим кончится.
Лось слушал и не слышал,— мечтательным взглядом глядел на Гусева. Закинул руки за голову.
Гусев постоял, проговорил мрачно:
— Так.
И ушел спать.
Аэлита проснулась рано и лежала облокотившись. Ее широкая, открытая со всех сторон постель стояла, по обычаю, посреди спальни на возвышении. Шатер потолка переходил в высокий мраморный колодезь,— оттуда падал рассеянный утренний свет. Стены спальни, покрытые бледной мозаикой, оставались в полумраке,— столб света спускался лишь на снежные простыни, на подушечки, на склонившуюся{5} на руку пепельную голову Аэлиты.
Ночь она провела дурно. Обрывки странных и тревожных сновидений в беспорядке проходили перед ее закрытыми глазами. Сон был тонок, как водяная пленка. Всю ночь она чувствовала себя спящей и рассматривающей утомительные картины и в полузабытьи думала: какие напрасные сновидения!
Когда утренним солнцем озарился колодезь и свет лег на ее постель, Аэлита вздохнула, пробудилась совсем и сейчас лежала неподвижно. Мысли ее были ясны, но в крови все еще текла мутная тревога. Это было очень, очень нехорошо.
Она вздохнула еще раз, вылезла из постели, надела плетеные туфли, накинула халатик и пошла в ванную.
Купанье освежило ее, мысли вернулись к заботам дня. Каждое утро она говорила с отцом — так было заведено. Маленький экран стоял в ее комнате.
Аэлита присела у туалетного зеркала, привела в порядок волосы, вытерла ароматным жиром, затем цветочной эссенцией лицо, шею и руки, исподлобья поглядела на себя, нахмурилась, придвинула столик с экраном и включила цифровую доску.
В туманном зеркале появился знакомый отцовский кабинет: книжные шкафы, картограммы и чертежи на вращающихся призмах. Вошел Тускуб, сел к столу, отодвинул локтем рукописи и глазами нашел глаза Аэлиты. Улыбнулся углом длинных, тонких губ:
— Как спала, Аэлита?
— Хорошо. В доме все хорошо.
— Что делают Сыны Неба?
— Они спокойны и довольны. Они еще спят.
— Продолжаешь с ними уроки языка?
— Нет. Инженер говорит свободно. Его спутнику достаточно знания.
— У них нет еще желания покинуть мой дом?
— Нет, нет, о нет.
Аэлита ответила слишком поспешно. Тусклые глаза Тускуба изумленно расширились. Под взглядом его Аэлита стала отодвигаться, покуда ее спина не коснулась спинки кресла. Отец сказал:
— Я не понимаю тебя.
— Чего ты не понимаешь? Отец, почему ты мне не говоришь всего? Что ты задумал сделать с ними? Я прошу тебя...
Аэлита не договорила,— лицо Тускуба исказилось, словно огонь бешенства прошел по нему. Зеркало погасло. Но Аэлита все еще всматривалась в туманную его поверхность, все еще видела страшное ей, страшное всем живущим лицо отца.
— Это ужасно,— проговорила она,— это будет ужасно.— Она поднялась стремительно, но уронила руки и снова села.
Смутная тревога сильнее овладела ею. Аэлита огромными зрачками глядела на себя в зеркало. Тревога шумела в крови, бежала ознобом. «Как это плохо, напрасно».
Помимо воли встало перед ней, как сон этой ночи, лицо Сына Неба — крупное, со снежными волосами, взволнованное, с рядом непостижимых изменений, с глазами то печальными, то нежными, насыщенными солнцем Земли, влагой Земли,— жуткие, как туманные пропасти, грозовые, сокрушающие разум глаза.
Аэлита встряхнула головой. Сердце страшно, глухо билось. Нагнувшись над цифровой дощечкой, она воткнула стерженьки. В туманном зеркале появилась дремлющая в кресле, среди множества подушек, сморщенная фигурка старичка. Свет из окошечка падал на его иссохшие руки, лежавшие поверх мохнатого одеяла. Старичок вздрогнул, поправил сползшие очки, взглянул поверх стекол на экран и улыбнулся беззубо.
— Что скажешь, дитя мое?
— Учитель, у меня тревога,— сказала Аэлита,— ясность покидает меня. Я не хочу этого, я боюсь, но я не могу.
— Тебя смущает Сын Неба?
— Да. Меня смущает в нем то, что я не могу понять. Учитель, я только что говорила с отцом. Он был неспокоен. Я чувствую — у них борьба в Высшем совете. Я боюсь, как бы Совет не принял ужасного решения. Помоги.
— Ты только что сказала, что Сын Неба смущает тебя. Будет лучше, если он исчезнет совсем.
— Нет! — Аэлита сказала это быстро, резко, взволнованно.
Старичок под взглядом ее насупился. Пожевал сморщенным ртом.
— Я плохо понимаю ход твоих мыслей, Аэлита, в твоих мыслях двойственность и противоречие.
— Да, я чувствую это.
— Вот лучшее доказательство неправоты. Высшая мысль — ясна, бесстрастна и непротиворечива. Я сделаю, как ты хочешь, и поговорю с твоим отцом Он тоже страстный человек, и это может привести его к поступкам, не соответствующим мудрости и справедливости.
Я буду надеяться.
— Успокойся, Аэлита и будь внимательна... Взгляни в глубину себя. В чем твоя тревога? Твоя кровь в смятении..
— Учитель, он меня смущает иным.
— Каким бы возмущенным чувством он ни смутил, ты погибнешь. Только холод мудрости, Аэлита, только спокойное созерцание неизбежной гибели всего живущего, только ожидание, когда твой дух, уже совершенный, не нуждающийся более в жалком опыте жизни, перестанет быть,— вот счастье. Холодная печаль. А ты хочешь возврата к жизни. Бойся этого искушения, дитя мое. Легко упасть, быстро — катиться с горы, но подъем медленен и труден. Будь мудра.
Аэлита слушала, голова ее склонялась...
— Учитель,— вдруг сказала она, и губы ее задрожали, глаза налились тоской,— Сын Неба говорил, что на Земле они знают что-то, что выше разума, выше знания, выше мудрости. Но что это — я не поняла. От этого моя тревога. Вчера мы были на озере, взошла Красная Звезда, он указал на нее рукой, и сказал: «Она окружена туманом любви. Люди, познающие любовь, не умирают». Тоска разорвала мою грудь, учитель.
