— С каким газом? — Светлана была так далека от его забот.
— Неужели не знаешь? — удивился Северьянов без тени обиды. — Хотя откуда тебе? — Он небрежно кивнул на карту. — Можешь полюбоваться! Оконтурили месторождение. Не из последних, смею заметить… Ох и дался же нам этот газ!
— Так это в Монголии?! — обрадовалась она.
— Конечно, в Монголии. Где же ещё?
— Ой, Димка! Ты же совсем ничего не знаешь! Думаешь, я к тебе просто так пожаловала? На тебя полюбоваться?
— Честно говоря, да. — Остановившись возле стола, он выжидательно перегнулся. — Или не заслужил?
— Заслужил-заслужил, Димуля! Прости! — Светлана чмокнула его в щёку и наклонилась за пластиковой фирменной сумкой. — Это тебе, — осторожно разместила среди телефонов внушительные футляры из картона. — Какие-то сигареты, говорят, вполне приличные, и действительно редкостный чёрный коралл.
— Напросился на подарок?
— Как не совестно! Я просто забыла на радостях. Это правда тебе. Ты столько для меня сделал!
— Единственно по причине твоих изумрудных глаз и моей старой любви. — Дмитрий Васильевич взглянул на этикетку. Сигареты были высшего качества: “Данхил”.
— Неправда. Меня ты никогда не любил.
— Зато любил твоих подруг из медицинского. Отличные девочки были! Где-то они теперь? Эх, молодость-молодость…
— Не печалься. Ещё не вечер.
— Полагаешь?
— Я тебе точно говорю. Можешь верить!
Они замолчали: он растроганно, она несколько напряжённо.
— У меня к тебе дело, Дима, — без ненужных околичностей подступила Светлана, когда схлынул его сентиментальный порыв. — Там у вас, — она показала на карту, — в керне обнаружился интересующий меня диатомовый слой. Хочу съездить.
— Зачем? Я скоро лечу туда. Привезу всё что захочешь.
— Нет, Димочка, мне самой нужно! — взмолилась она с капризной настойчивостью, не одобрив себя со стороны.
— А ты откуда знаешь про керн? — он насторожился.
— Смотри, — Светлана вынула фотоснимок. — Мне специально прислали.
— Кто?
— Кто-кто! Друзья! Важно не кто, а что, Дима! Это же точно такой вид, который мы подняли в Атлантике.
— Откуда он мог очутиться в Монголии? В верхнем мелу?
— Ты меня спрашиваешь? Самой бы хотелось знать.
— Ну, тогда поезжай, если факультет не возражает.
— Конечно, не возражает! — заторопилась она. — Меня быстро оформят — старая виза ещё действует. Ты меня подождёшь?
— Я-то тебе зачем, Света? Тебе и так всё дадут.
— Как бы не так! А вертолёт? И вообще транспорт? Неужели ты способен бросить меня одну среди пустыни? Да ещё зимой! Помоги, Дима!
— Ладно, беру. Только побыстрей оформляйся.
— Ты прелесть! — Светлана было вскочила, раскрывая объятия, но тут же опустилась назад в кресло, потому что в кабинет вошёл парторг института Гроханов.
— Игнатий Сергеевич умер, Дима! — крикнул он прямо с порога, совершенно слепой от слёз.
— Не может быть! — метнулся навстречу Северьянов.
— Только что позвонили. — Гроханов протянул к нему руки, и они потрясенно застыли, припав друг к другу.
— Слушай меня, Юра, — борясь с душившим его горем, вырвался Северьянов. — Слушай меня! Я никого не хочу винить, но кое-кому придётся уйти из института. Со мной они не сработаются! Я тебе точно говорю.
— Какое теперь это имеет значение? — Гроханов попытался вытереть слезы. — Он умер, Дима! Ты понимаешь?
— Смотри! — Северьянов бросился к карте. — Смотри! — исступленно застучал по ней кулаком. — Как маршал! Как солдат-победитель! Умер, как жил, с оружием в руках… Я не прощу, Юра!
Гроханов постоял в горестном отупении и, ничего не ответив, вышел.
— Тебе чего, Света? — Дмитрий Васильевич устремил на неё потухшие тоскующие глаза. — Ах, да, — он махнул рукой. — Я сделаю всё, что надо, иди, Светик, иди…
Достигнув пенсионного возраста, потомственный сталевар Александр Лаврентьевич Суховерх ещё семь лет простоял у мартена и, уж когда стало совсем невмоготу, перевёлся в диспетчерскую. Но на этом хлопотном месте он не прижился. Душа не лежала. Да и от суетного мельтешения всё его существо обволакивала такая изнурительная усталость, что горячий цех вспоминался как рай. Тогда к концу смены выматывалось лишь тело, словно его прокатали через валки, теперь же добавилась тошнотная заторможенность в мыслях, которую не удавалось прогнать ни душем, ни хорошей банькой с берёзовым веником и квасом.
Решив, что к нему окончательно и бесповоротно пришла старость, Суховерх принялся оформлять документы для пенсии. Обидно, конечно, потому что ощущал он себя вполне крепким, особыми недугами не страдал и в сравнении с обычными пенсионерами, забивавшими в городском садике “козла”, выглядел чуть ли не юношей.
На счастье, в отделе кадров отнеслись к его заявлению не формально. Заглянув в трудовую книжку, испещрённую благодарностями и премиями, где была примечательная запись о том, что владелец её поступил на завод в октябре сорок первого, инспектор пошёл прямо к директору.
— Пятый десяток на предприятии, Порфирий Кузьмич! — закончил он свой короткий доклад. — Разве так можно?
— А в чём, собственно, дело, если человек сам хочет? — Директор оторвался от экрана, на котором бежали строчки очередной сводки: “Чугун, сталь, прокат”. — Или конфликтная ситуация?
— Нет, я его спрашивал: никакого конфликта, просто не справляется с новыми обязанностями. “Тоска заела”, — говорит. Видимо, устаёт и физически и морально.
— Тогда какой разговор? Значит, надо проводить с надлежащей торжественностью на заслуженный отдых. Не вижу трагедии. Вполне нормальный процесс. Я и по себе чувствую, что сроки подходят. Ведь не случайно нам так рано пенсию назначают? Как полагаете?
— Конечно, не случайно… Но ведь какой человек, Порфирий Кузьмич! Мальчишкой в цех пришёл, учеником. И в какое время! Когда война кончилась, ему только восемнадцать исполнилось. Ордена, медали… Полный набор.
— Да знаю я Суховерха! — Директор непроизвольно повысил голос. — Думаете, не болит у меня сердце? Очень даже болит. Однако разумного выхода не вижу. У вас есть конкретные предложения?
— Может, ещё какую должность ему подыскать?
— Какую, хотелось бы знать? Сталевар, особенно такой сталевар, везде себя неуютно чувствовать будет. Нет второй подобной профессии, и баста. Что тут поделаешь?
— Я понимаю…
— Да ничего вы не понимаете! Чтобы понимать, надо самому сорок лет простоять у мартена. Я ещё застал таких мастеров, которые вам, молодым, и не снились. Ладонью могли зачерпнуть сталь из ковша и не обжечься. По кипению определяли, как сварена. Без всяких анализов. Лаврентич из этого корня. Он думать привык, больше глазу доверяя, чем лаборатории. А вы его куда посадили? В стеклянную клетушку? На телефон?
