Кровь медленно отливала от лица Саймона, пока оно не стало белым, как воск. Дрожащими губами он прошептал:
— Под прикрытием профессионального мнения вы хотели меня одурачить!
— Примерно так, — ответил Шеффилд.
— Никогда еще, никогда я не… — Саймон осекся и продолжал: — Никогда не видел ничего столь гнусного и неэтичного.
— Я хотел доказать вам, что я прав.
— О, вы доказали. Вы все доказали, — Саймон понемногу приходил в себя, и его голос уже приближался к обычному. — Вы хотите, чтобы я взял с собой вашего мальчишку.
— Верно.
— Нет. Нет и еще раз нет. Такой ответ был бы до того, как вы вошли сюда, а теперь — тысячу раз нет.
— Но почему? Я хочу сказать — почему еще до того, как я сюда вошел?
— Он психически болен. Его нельзя держать вместе с нормальными людьми.
Шеффилд мрачно возразил:
— Я бы попросил вас не говорить о психических болезнях. Вы для этого недостаточно компетентны. Если уж вы так строго соблюдаете профессиональную этику, будьте добры не вторгаться в мою область в моем присутствии. Марк Аннунчио совершенно нормален.
— После этой сцены с Родригесом? Ого! Как бы не так!
— Марк имел право задать вопрос. Это его работа и его долг. Родригес не имел права хамить.
— С вашего разрешения, я должен считаться прежде всего с Родригесом.
— Почему? Марк Аннунчио знает больше Родригеса. Уж если на то пошло, он знает больше нас с вами. Что вам нужно — привезти на Землю толковый доклад или удовлетворить свое мелочное самолюбие?
— Вы говорите, что ваш мальчишка много знает. Это ничего не значит. Я согласен, что он — прекрасный попугай. Но он ничего не понимает. Мой долг — обеспечить ему доступ ко всем данным, потому что меня обязало Бюро. Они меня не спросили, но хорошо, я согласен пойти навстречу. Он получит все данные — здесь, на корабле.
— Это несправедливо, Саймон, — возразил Шеффилд. — Он должен выехать на место. Он может увидеть такое, чего не заметят ваши драгоценные специалисты.
Ледяным тоном Саймон ответил:
— Очень может быть. Тем не менее, Шеффилд, я отказываю. И нет таких доводов, которые могли бы меня переубедить.
Даже нос у астрофизика побелел от сдерживаемой ярости.
— Потому что я вас одурачил?
— Потому что вы нарушили самый святой долг специалиста. Ни один уважающий себя специалист не употребит во зло незнание другого специалиста в своей области.
— Значит, я вас одурачил. Саймон отвернулся.
— Я прошу вас уйти. Впредь до конца экспедиции мы с вами будем общаться только по самым необходимым делам.
— Но если я уйду, — ответил Шеффилд, — об этом могут услышать остальные.
Саймон вздрогнул.
— Вы расскажете об этом?
На его губах мелькнула холодная, презрительная усмешка.
— Вы только покажете всем, какой вы негодяй.
— О, сомневаюсь, чтобы они приняли это всерьез. Все знают, что психологи не прочь пошутить. И потом, им будет не до того — так они будут смеяться над вами. Представляете — такой величественный доктор Саймон поверил, что у него болит горлышко, и взмолился о помощи, наслушавшись всякой таинственной чепухи!
— Кто вам поверит? — вскричал Саймон.
Шеффилд поднял правую руку. Между большим и указательным пальцами он держал маленький прямоугольный предмет, утыканный кнопками.
— Карманный магнитофон, — сказал он и тронул одну из кнопок. Голос Саймона произнес:
«Ну, что у вас, доктор Шеффилд?»
Голос звучал напыщенно, властно и самодовольно.
— Дайте!
Саймон бросился на долговязого психолога. Шеффилд оттолкнул его.
— Не прибегайте к насилию, Саймон. Я не так уж давно занимался борьбой. Послушайте, я предлагаю вам сделку.
Саймон все еще рвался к нему, кипя яростью и забыв о собственном достоинстве. Шеффилд медленно отступая, удерживал его на расстоянии вытянутой руки.
— Разрешите нам с Марком лететь, и никто никогда об этом не услышит.
Саймон понемногу приходил в себя.
— Тогда вы мне это отдадите? — задыхаясь, с трудом выговорил он.
— Обещаю, что отдам — и после того, как мы с Марком будем на месте поселения.
— Я должен поверить на слово вам? — Саймон постарался вложить в свои слова как можно больше презрения.
— А почему бы и нет? Во всяком случае можете поверить, что я наверняка расскажу обо всем, если вы не согласитесь. И первым это услышит Вернадский. Он будет в восторге. Вы знаете, какое у него чувство юмора.
— Можете лететь, — произнес Саймон чуть слышно. Потом он энергично добавил: — Но запомните, Шеффилд, Когда мы вернемся на Землю, вы будете отвечать перед Центральным комитетом ГАРН. Я вам это обещаю. Вас лишат всех званий…
— Я не боюсь Галактической Ассоциации Развития Науки, — раздельно произнес Шеффилд. — В конце концов, в чем вы меня обвините? Не собираетесь же вы воспроизвести эту запись перед Центральным комитетом в качестве доказательства? Ну, ну, не сердитесь. Не хотите же вы, чтобы о вашей… хм… ошибке услышали самые надутые индюки на всех восьмидесяти трех тысячах планетах?
Он с ласковой улыбкой отступил за дверь.
Но, закрыв дверь за собой, он перестал улыбаться. Жаль, что пришлось это сделать. Стоило ли дело того, чтобы нажить себе такого врага?
Недалеко от места первого поселения выросло семь палаток. Все они были видны с невысокого холма, на котором стоял Невил Фоукс. Люди жили здесь уже семь дней.
Фоукс взглянул на небо. Над головой нависли густые дождевые тучи. Очень хорошо. Когда эти тучи закрывают оба солнца, все предметы, освещенные рассеянным серовато-белым светом, выглядят почти нормально.
Дул свежий, влажный ветерок — совсем как в Вермонте в апреле. Фоукс был родом из Новой Англии, и это сходство было ему приятно. Через 4–5 часов Лагранж-I зайдет, и тучи побагровеют, а ландшафт станет тусклым и мрачным. Но Фоукс рассчитывал к этому времени вернуться в палатку.
Так близко к экватору и так прохладно! Ну, это через несколько тысяч лет изменится. По мере отступления ледников воздух будет согреваться, земля — подсыхать. Появятся джунгли и пустыни. Уровень воды в океанах поползет вверх, поглощая бесчисленные острова. Долины двух больших рек превратятся во внутренние моря, и форма единственного материка Малышки изменится, а может быть, он разделится на несколько маленьких.
Интересно, будет ли затоплено место поселения, подумал он. Вероятно, будет. Может быть, тогда над ним уже не будет тяготеть проклятие.
