Руки его опять поднялись вверх и немного в стороны, как будто он хотел восстановить равновесие, а опора под ногами зашаталась от глухих глубоких подземных толчков. Кто-то задел его, но не сильно, плечи прошли по касательной, только одежда зашуршала. Он автоматически извинился, сделал шаг вправо. Ладонь коснулась холодного мрамора парапета, вцепилась в него, как в спасательный круг. Он подтянул к парапету все тело, ухватился за него второй рукой, обвис, навалившись всем телом. Грудь сдавило, дышать стало тяжело. В голове запульсировала боль. "Да, что же это творится?"
Зря он отказался от помощи. Глаза он не закрыл, но помощи от них было мало, потому что они видели все те же лопающиеся разноцветные пузыри.
- Пойдемте, - послышалось сзади.
- Куда? - спросил Сергей. Он обернулся, протянул руку, как слепой, который отчаялся найти дорогу и теперь уповает на милость прохожего.
Испачканный в гуталине ангел - белыми у него был только выглядывающий из-под черного пиджака кусочек рубашки, рассеченный на две половинки темно-синим переливающимся галстуком, остатки волос по краям головы и еще, быть может, спрятанные за спиной крылья. Сергей испугался. Рано за ним пришли. Он хотел еще немного пожить.
Но у незнакомца был слишком резкий для ангела голос, а то, что Сергей принял за крылья, оказалось всего лишь лепниной на стене, рядом с которой он стоял.
- В зал. Церемония вскоре начнется. Вам плохо?
- Нет, нет. Спасибо.
И все же от помощи он не стал отказываться, оперся на подставленную ему руку, прошептав слова благодарности. Они прошли узким коридором. Вдоль него стояли деревянные кресла, выкрашенные белым и золотым. Хотелось присесть, но становилось страшно, что испачкаешь этот белоснежный бархат. Над ними были развешаны старые литографии и гравюры, изображавшие сценки городской жизни прошлых веков. Художников, создававших их, сейчас причислили бы к лику примитивистов. Пол устилала ковровая дорожка. На ней почти не осталось следов. Сергей подумал, что всех приглашенных держали в фойе для того, чтобы с их ботинок свалился весь снег и чтобы они не натащили сюда жидкую грязь, потому что мало кто додумался вытереть ботинки о коврик перед входом. Делалось это все по просьбам уборщиц. Каждый день во дворец приходило множество делегаций, и если не идти на маленькие хитрости, то уже через пару месяцев ковровая дорожка могла прийти в негодность. В фойе же пол был мраморным, как в метро, - убирать его легко и просто.
Там, где коридор пересекался с другими такими же коридорами, стояли гвардейцы в синей парадной униформе. На головах - недавно введенные специально для президентского полка кивера, сделанные модным модельером к прошлой инаугурации, по образцам тех киверов, что носили офицеры генштаба в дни празднования трехсотлетия дома Романовых. На плечах у них - золотые лохматые эполеты, в руках огромные, похожие на копья, винтовки со штыками, поступившими на вооружение накануне Первой мировой войны. Их, наверное, достали из запасников Оружейной палаты. Гвардейцы служили своеобразными указателями - не заблудишься.
Коридор втекал в зал неожиданно, как будто это была маленькая речушка, по которой плывешь, совершенно не подозревая, что за следующим поворотом располагается огромное озеро. Хорошо еще, что не водопад.
- Прошу вас.
Черный ангел любезно пропустил Сергея вперед и двинулся обратно на поиски других заблудших душ.
- Спасибо, - только и успел бросить ему вслед Сергей.
Потолок прямоугольного зала поддерживало несколько десятков квадратных колонн. У дальней стены - небольшая, сколоченная из нескольких деревянных панелей, трибуна наподобие тех, что стоят в любом лекционном зале, только эту оббили красным бархатом и приделали золотого двуглавого орла с тремя коронами. Перед трибуной - ряды стульев. Номеров на них не было. Кто пришел первым, тот и занял самые лучшие места. Опоздавшим остались только задние ряды.
Кондратьева Сергей увидел сразу. Спина майора вдавилась в кресло. Одна нога заброшена на другую, руки перекрещены на груди. Немигающим взглядом он уставился на трибуну, но чувствовалось, что мыслями он далек от этого зала. Он, похоже, так же, как и Сергей, волновался утром. Когда он брился, руки его дрожали, но ходили по гораздо большей амплитуде, чем у Сергея, поэтому он порезал не только щеку, но и лоб почти над бровью. Хорошо в глаза не попал. Раны эти он заклеил розовым под цвет кожи лейкопластырем. К коже он прилегал не плотно, на лбу в трех местах топорщился и горбился, перпендикулярно порезу, точно там еще что-то было запрятано. Как же он сильно порезался - пришлось стягивать кожу скрепками.
Сергей подошел к тому ряду, где сидел Кондратьев. Ему повезло. По левую руку от майора одно из кресел пока еще оставалось пустым и не лежало на нем ни портфеля, ни оставленного приглашения, свидетельствовавших о том, что оно уже кем-то занято. Сергей боялся потревожить Кондратьева. Сидевший крайним - сухонький старичок, Сергею показалось, что он знает его или когда-то видел на какой-то пресс-конференции, а еще по телевизору, не понял причин этой заминки, посмотрел снизу вверх, оторвавшись от какого-то буклетика, который до этого внимательно изучал. Это был список награжденных.
- Проходите, пожалуйста, - сказал он приподнимаясь.
- Спасибо.
Он вспоминал имя старичка и все никак не мог вспомнить. Это какой-то известный ученый. Конструктор. Здесь все или почти все были ему знакомы. Правым боком Сергей стал протискиваться между рядами, извиняясь, когда задевал коленки. Он почти не отрывал подошвы от пола, чтобы не отдавить кому-нибудь ноги и не испачкать их ботинки, поэтому шаркал, как старичок. Он все-таки немного толкнул актера Семиластова, не так давно прославившегося игрой в сериалах о работе органов правопорядка. Тот этого даже не заметил, а извинений не услышал, поскольку был погружен всецело в разговор с какой-то дамой.
Сергей постарался опуститься на кресло тихо. Но оно пронзительно заскрипело, затрещало. Этот звук был сильнее разговоров вокруг, слившихся в некое подобие фона, который совсем не замечаешь. Кондратьев вздрогнул, повернул голову, расцепил руки.
- Извините, господин майор, - сказал Сергей.
Из-за этого официального обращения, Кондратьев не сразу понял, кто к нему подсел, да еще из-за того, что он по-прежнему находился где-то в своих мечтах. Лицо его оставалось отрешенно равнодушным. Он хотел было вновь повернуться к трибуне или погрузиться в мысли, лишь сквозь зубы, почти не раскрывая их, шепотом, сказал: "Ничего страшного", но тут же, когда губы не закончили фразу, выражение его глаз изменилось, перестало быть отрешенным, а движения стали приобретать резкость.
