— Где он? — спросил Окиал.
— Ушел в свой мир, — непонятно ответил учитель и улыбнулся. — И тебе, мой мальчик, тоже надо уйти в свой мир, на Андикиферу. А мне в свой. Ты здесь бессилен, а я там — бесполезен. Уже бесполезен.
— Не понимаю, — сказал Окиал. — Но тебе виднее, учитель.
— Да, — согласился Тоон. — Мне виднее. Но все же там, на Андикифере, постарайся не употреблять эту формулу. Никогда. Постарайтесь жить без богов…
— Земля!
— Посейдон!
Эти два возгласа раздались почти одновременно. Окиал понял, что подспудно давно ожидал одного из них, и вскочил на ноги. Заболели измятые в свалке мышцы на спине и груди, резануло в правой коленке. Он пошевелил пальцами, нащупывая в воздухе рукоять своего меча. Нет, надо что-то другое…
Учитель тоже отреагировал быстро — но очень странно. Он встал на колени, в упор глянул в прозрачные водянистые глаза бога и покорно опустил голову.
— Уходи, Окиал, — шепнул он. — Прыгай за борт, мой мальчик. Не думай о нем — и он не заметит тебя. Не думай о нем, ты ведь умеешь…
Окиал не слушал его. Он наконец сообразил, что ему нужно, сжал дротик и швырнул его прямо в переносицу бога.
«Мал!» — с сожалением подумал он, когда Посейдон, взревев, выдернул дротик и, почти не целясь, послал обратно. Окиал увернулся и, закричав от усилия, бросил громадное — в два своих роста — копье с тяжелым зазубренным наконечником. Гребцы лежали ниц, побросав весла, и даже Акроней, выронив бич, медленно подгибал колени, повторяя позу учителя. Копье пробило голову бога насквозь, и Посейдон, обливаясь кровью и хрипло рыча, вслепую занес над кораблем тяжелую длань.
«Гефест… Где ты, дружище?» — подумалось вдруг Окиалу, и он удивился, потому что никогда прежде не думал о богах с такой теплотой и… надеждой? жалостью?
— Я всего лишь бог, — услышал он отчетливый голос Гефеста, словно тот был не на далеком Олимпе, а рядом. — Я — ничто без таких, как ты. Но ведь ты не единственный. Вас много…
И это было последнее, что Окиал слышал.
…могучий земли колебатель
В Схерию, где обитая феакийский народ, устремился
Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался
Быстро. К нему подошед, колебатель земли во мгновенье
В камень его обратил и ударом ладони к морскому
Дну основанием крепко притиснул; потом удалился.
(Гомер. Одиссея, песнь тринадцатая.)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
НЕТ БОГА, КРОМЕ…
Читатель ждет уж рифмы розы…
А.Пушкин
— Вот так здесь появляются острова… Ты все успела записать?
— Все. А ты?
— И я успел. Дома сравним?
— Там видно будет. Маяк оставь.
— Я помню. Который на очереди?
— Эс-пятый.
— Сто двенадцать-эс-пять… Пошел. Куда опустим?
— Прямо на этот островок — он здесь уже навсегда.
— Ох, надеюсь… Хотя, какая разница — все равно замолчит. Они всегда замолкают в античных сферах. И навсегда.
— Восемнадцатый-бэ-три не молчал.
— Да — пока здесь был этот парень. Кстати, как он там?
— Спит. Ты вкатил ему слишком большую дозу — хватило бы и полкубика. Он так истощен… И, ты знаешь, у него что-то с глазами.
— Это я еще там заметил, внизу. Ничего, дома разберемся… Обратный старт?
— Давай. Маяк не забыл включить?
— Ни в коем случае. Даю обратный старт.
Запели, удаляясь, позывные «сто двенадцатого-эс-пять», по экрану побежали светлые полосы, исчезли, и в уголке вспыхнули титры: «Экспедиция 112-С, античные сферы. Информация широкого доступа».
«А бывает еще и узкого, — подумал Демодок, отключив терминал. — И узкоспециального. И «только для исполнителей»… Не было у нас такой информации — «только для исполнителей». А тут есть. Бессмыслица какая-то: записывают все, но кое-что может просмотреть лишь тот, кто записывал. Ну и хранили бы в личных магнитотеках — зачем загружать Информаторий?»
Он сунул терминал под подушку, откинул одеяло и встал. Огромное — от пола до потолка — окно сейчас же уехало в стену, приглашающе распахнув желтую беговую дорожку, и Дима поежился, вдохнув заоблачный озонистый воздух Академгородка.
«Бегайте сами», — с ленивым протестом подумал он, выходя в сад, и нарочито неторопливо, нога за ногу, побрел к парапету, густо оплетенному новомодным гибридом — высокогорной мандариновой лозой. Северо-Байкальский штамм, который здесь, в двух километрах над Томском, почему-то не приживается. Не успевает вызревать. Вот километром ниже, на двенадцатом ярусе, говорят, уже весь парапет оранжевый, надо бы сходить посмотреть; а тут — мелкая мутно-зеленая кислятина гроздьями. Но знатоки не отчаиваются, ищут и находят в ней пикантные вкусовые элементы, мужественно жрут десертными ложками варенья и муссы и даже пытаются угощать ни в чем не повинных соседей. Из жильцов двадцать первого яруса, не обремененных специальными ботаническими познаниями, одна только Машка разделяет восторги знатоков. Да и то к величайшему неудовольствию своих хозяев: пикантные вкусовые элементы в козьем молоке они полагают лишними…
Дима шуганул Машку из мандариновых лоз; она, недовольно мемекнув, отпрянула, сыпанула на девственно чистый песок катышками непереваренной зелени и коры, отошла на пять метров вдоль парапета и принялась за свое, нагло кося в его сторону горизонтальным черно-желтым зрачком.
— Ну и дура, — сказал он козе.
Машка не возражала.
Демодок улегся грудью на парапет и стал смотреть вниз. Ночью опять была гроза, сады нижних ярусов башни влажно поблескивали. Оранжевого парапета на двенадцатом ярусе Дима не разглядел. Может быть, слишком далеко, а может быть, врут. Точнее сказать — привирают. Ну и пусть. Жалко, что ли. Все равно одно удовольствие было смотреть вот так вниз, лежа грудью на теплом, влажном от росы парапете. Или, допустим, вверх, перевернувшись на спину. Только предварительно надо зажмуриться, чтобы, переворачиваясь на спину, не видеть окрестностей. Чтобы смотреть только на башню. И тогда все знакомо и мило — как дома. Как в настоящем, а не в кем-то придуманном Томском Академгородке. Даже планировка внизу чем-то похожа, если не очень всматриваться: приземистый бункер глубинного вакуум-энергетического полигона, шахматный строй ангаров со шлюпами квазиисториков, квазигеологов и квазикосмогонистов, корпуса и павильоны прикладников от химии, субъядерной физики, тонкой позитроники, генетики — и прочая, и прочая, почти все на своем месте. За исключением Здания Ученого Совета, которого у них просто нет. Как-то они умудрились обойтись без него — без Ученого Совета, то есть, а следовательно, и без здания. Мол, пережиток эпохи абсолютизма. Твердая рука, мол, и ежовые рукавицы. Деспотия большинства, видите ли, которая ничем не лучше деспотии личности… Утопия, одним словом. Акратия, сиречь анархия, но слова «анархия» здесь не любят — вызывает ассоциации.
