Кола приехали на грузовике. Семейство Эссо (шесть сыновей, три дочери) — в великолепном стеклянном грей-хаундовском автобусе. Буквально по пятам явились Грей-хаунды (в эдиссоновском электромобиле), что послужило предметом шуток и смеха. Но когда с мотовагонетки, заправленной бензином «эссо», слез Эдиссон из Уэстинг-хауза, завершив, тем самым, круг, смех на ступенях перешел в безудержный хохот.
Только гости приготовились войти в дом Престейна, как их внимание привлекла отдаленная суматоха. Грохот, лязг, стук пневматических поршней и неистовый металлический скрежет. Все это быстро приближалось. Толпа зевак расступилась. По дороге громыхал тяжелый грузовик. Шестеро мужчин скидывали с кузова деревянные балки. За грузовиком следовали двадцать рабочих, укладывающих балки ровными рядами. Престейн и его гости замерли.
По шпалам с оглушающим ревом ползла гигантская машина, оставляя за собой две полосы стальных рельсов. Рабочие с молотами и пневматическими ключами крепили рельсы к деревянным шпалам. Железнодорожное полотно подошло к дому Престейна широким полукругом и изогнулось в сторону. Ревущий механизм и рабочие исчезли в темноте.
— Боже всемогущий! — воскликнул Престейн. Вдали раздался пронзительный гудок. Из тьмы на освещенный участок перед домом выехал человек на белом коне, размахивающий красным флажком. За ним громко пыхтел паровоз с единственным вагоном. Состав остановился перед входом. Из вагона выскочил проводник и разложил лесенку. По ступеням спустилась элегантная пара — леди и джентльмен в вечерних туалетах.
— Я не надолго, — бросил проводнику джентльмен. — Приезжайте за мной через час.
— Боже всемогущий! — еще громче воскликнул Престейн.
Поезд с лязгом и шипением тронулся. Пара подошла к дому.
— Добрый вечер, Престейн, — сказал джентльмен. — Мне крайне жаль, что лошадь потоптала ваши газоны, но по старым нью-йоркским правилам перед составом до сих пор требуется сигнальщик с красным флажком.
— Формайл! — вскричали гости.
— Формайл с Цереса! — взревела толпа. Вечеру у Престейна был обеспечен успех. В просторной парадной зале, обшитой бархатом и плюшем, Престейн с любопытством рассматривал Формайла. Фойл невозмутимо выдержал ироничный взгляд, улыбаясь и раскланиваясь с восторженными поклонниками, которых успел снискать еще в Канберре.
— Самообладание — думал он. — Кровь, внутренности и мозг. Престейн пытал меня полтора часа после моего безумного нападения на «Воргу». Узнает ли он меня?
— Мне знакомо ваше лицо, Престейн, — сказал Формайл. — Мы не встречались?
— Не имел чести знать Формайла до сегодняшнего вечера, — сдержанно ответил Престейн. Фойл научился читать по лицам, однако жесткое красивое лицо Престейна оказалось непроницаемо. Они стояли лицом к лицу — один небрежный и бесстрастный, другой — собранный и неприступный, словно две бронзовые статуи, раскаленные добела и вот-вот готовые расплавиться.
— Я слышал, вы кичитесь тем, что вы — выскочка, Формайл.
— Да. По образу и подобию первого Престейна.
— Вот как?
— Вы, безусловно, помните, — он гордился, что начало семейного состояния было заложено на черном рынке во время Третьей Мировой войны.
— Во время Второй, Формайл. Но лицемеры из нашего клана его не признают. Его фамилия Пэйн.
— Не знал.
— А какова была ваша несчастная фамилия, до того, как вы сменили ее на «Формайл»?
— Престейн.
— В самом деле? — Убийственная улыбка василиска обозначила точное попадание. — Вы претендуете на принадлежность к нашему клану?
— Я предъявлю свои права позже.
— Какой степени?
— Скажем… кровное родство.
— Любопытно. Я чувствую в вас определенную слабость к крови, Формайл.
— Это семейная черта, Престейн.
— Вам нравится быть циничным, — заметил Престейн. — Впрочем, вы говорите правду. Нас всегда отличала пагубная слабость к крови и деньгам. Это наш порок. Признаю.
— А я разделяю его.
— Влечение к крови и деньгам?
— Да. Страстное влечение.
— Без милосердия, без снисхождения, без лицемерия?
— Без милосердия, без снисхождения, без лицемерия.
— Формайл, вы мне по душе. Если бы вы не претендовали на родство с моим кланом, я бы вынужден был принять вас.
— Вы опоздали, Престейн. Я уже принял вас.
Престейн взял Фойла под руку.
— Хочу представить вас моей дочери, леди Оливии. Вы разрешите?
Они пересекли залу. В Фойле бурлило торжество.
— Он не знает. Он никогда не узнает. Затем пришло сомнение. Но и я никогда не узнаю, если он когда-нибудь узнает. Это не человек — сталь. Вот кто мог бы поучить меня самообладанию. Со всех сторон Фойла приветствовали знакомые.
— Вы дьявольски ловко провели всех в Шанхае.
— Чудесный карнавал в Риме, не правда ли? Слышали о появившемся на Испанской Лестнице Горящем Человеке?
— Мы искали вас в Лондоне.
— У вас был божественный выход, — сказал Гарри Шервин-Вильямс. — Вы перещеголяли нас всех. По сравнению с вами мы выглядели, как распроклятые приготовишки.
— Не забывайтесь, Гарри, — холодно отчеканил Престейн. — В моем доме не принято выражаться.
— Извините, Престейн. Где теперь ваш цирк, Формайл?
— Не знаю, — беззаботно ответил Фойл. — Одну секунду.
Вокруг мгновенно собралась толпа, улыбаясь в предвкушении очередной выходки. Фойл достал платиновые часы и со щелчком откинул крышку. На циферблате появилось лицо слуги.
— Эээ… как вас там… Где вы сейчас находитесь?
— Вы приказали нам обосноваться в Нью-Йорке, Формайл.
— Вот как? И?…
— Мы купили Собор Св. Патрика, Формайл.
— А где это?
— На углу Пятой Авеню и бывшей Пятидесятой улицы. Мы разбили лагерь внутри.
— Благодарю. — Формайл захлопнул часы. — Мой адрес: Нью-Йорк, Собор Святого Патрика… Одного не отнимешь у запрещенных религий — по крайней мере, строили такие церкви, в которых может разместиться цирк.
* * *
Оливия Престейн восседала на троне, окруженная поклонниками. Снежная Дева, Ледяная Принцесса с коралловыми глазами и коралловыми губами, царственная, недосягаемая, прекрасная. Фойл посмотрел на нее раз. И тут же в замешательстве опустил глаза перед ее слепым взглядом, который различал лишь электромагнитные волны и инфракрасный свет. Его сердце заколотилось.
— Не будь дураком — подумал он. — Держи себя в руках. Это может оказаться опасным… Его представили. К нему обратились — хрипловатым снисходительным голосом. Ему протянули руку — изящную и холодную. Но она как будто взорвалась в его руке. Его словно пронзило током.
