Проще всего было бы напрямик спросить этого самого гражданского, что покуривал сейчас невиданные Хваталиным сигареты, не бомба ли у них в контейнере. Проще, но и опаснее. Потому что сразу же окажешься причастным к тайне и не сможешь потом валять ваньку и делать вид, что ни о чем не подозревал и не догадываешься до настоящего времени.
Вот и сидел сейчас полковник Хваталин с несчастным видом, клял в душе собственную судьбу и неудачливость. А морозный ветер забивался в щели, выстужал узенький металлический салон, и оставалось только жалеть, что постеснялся надеть валенки и тулуп, пусть и несолидно смотрелось, а только тепло было бы, и не пришлось бы сейчас постукивать сапогом о сапог, разминая застывшие пальцы.
Полковник негнущимися от холода пальцами полез в карман шинели, достал пачку «Казбека» и долго разминал и обстукивал мундштук о коробку. Затейливо согнув мундштук, Хваталин закурил, выпуская дым изо рта.
Между тем в салон через иллюминатор уже заглядывало солнце. Внизу еще была ночь, но здесь, на высоте, светило солнце, и это было удивительно. Полковник посмотрел на кипельно-белые облака, похожие на заснеженные горы, на темнеющую ниже облаков землю, которая медленно наплывала на снижающийся самолет, и понял, что на все его вопросы скоро будет дан однозначный ответ.
И тут его забила мелкая противная дрожь. Подобное чувство Хваталин всегда ощущал перед наступлением, сослуживцы в конце войны уже не раздумывали — если Андрея Антоновича затрясло, значит, войска снова в прорыв пойдут. Или немцы в отчаянную контратаку кинутся. Генерал Крюков порой даже поговаривал, что способность Хваталина предчувствовать атаку не есть трусость, а редкий дар, который умному полководцу помогает успешнее вести бой с противником.
В салон выглянул озабоченный летчик:
— Вы тут приготовьтесь, — хмуро сказал он. — Посадка будет сложнее, чем в штабе рассчитывали.
После этих слов Андрей Антонович понял, что его затрясло не зря.
— Конечно, проведу, — сказал Волос. И криво усмехнулся. — Другого же выхода нет?
— На хрен нам эти пещеры? — подумал вслух Коротков. — Жили спокойно, нет — подземелья какие-то объявились, графа Монте-Кристо только не хватает. Саша, ну скажи на милость, на хрена нам под землю лезть? За вторым жмуриком? Так ты поверь, одним жмуриком все не закончится. Думаешь, зачем он нас в свою подземную вотчину тянет? Смыться хочет. Или какие-то сюрпризы серьезные нам там в этих подземельях приготовили. Помнишь как солдатик на гранате подорвался? Так это еще семечки, там нас и посерьезнее вещи ожидать будут. Ну, озеро там с непонятным течением, ну, страннички от нескромных взглядов скрываются. Начальству что нужно? Ему нужно в Москву отрапортовать — еще один вертеп придавили, гнездо религиозного дурмана разорили. Тем более что заправляли там каратели да шпионы. А лезть-то в это самое подземелье нам придется, краснопогонникам пример храбрости и самоотречения показывать. Тебе оно надо? На фронте орденов не нахватал? Нет, Сашок, я понимаю, что в тебе сейчас служебное рвение говорит. Да еще к тайне ты прикоснулся, а неудовлетворенное любопытство всегда самое сильное. Хочешь совет? Не лезь ты в эти катакомбы. Мне тебя жалко, сам говорил, сколько раз ты к немцам в тыл ходил и чудом оттуда живым возвращался. Не надоело тебе жизнью своей рисковать?
— Кто-то ведь должен, — хмуро сказал Бабуш.
— Вот-вот, — в тон ему подхватил майор. — Пусть и лезет кто должен. А у тебя работа серьезная, тебе еще весь материал воедино собрать надо. Волоса и этого переводчика скоро в Хохляндию этапировать, а у тебя еще концы не связаны. Ты пойми, раньше война была, поневоле приходилось шкурой своей рисковать. Но сейчас-то можно и повременить. Без тебя ретивых охотников достаточно найдется, тех, кто на фронте не был, а здесь шпионов искал. И ведь находили, Сашок, я сам видел, как диверсионные группы на бумаге формировались. А эти ребятки за свою бурную деятельность орденки да медальки на грудь хватали. Такие же боевые, как и у тебя, между прочим. Вот пусть они сейчас их и оправдывают.
Возможно, что в чем-то Коротков был прав, только вот правда эта Бабушу не нравилась. Уж больно цинично майор излагал свои соображения. Жизненная позиция в них проглядывала. Майор госбезопасности Коротков старался своей жизнью не рисковать, потому он, наверное, и скакал по всей стране, нигде подолгу не задерживаясь. Ум у него, конечно, был живой, но чересчур уж прагматичным казался оперуполномоченному майор Коротков. Если отбросить словесную шелуху, в которую майор искусно обряжал свою идею, то предлагал Коротков отсидеться в сторонке, пока другие из огня каштаны таскают. А Бабуш так не умел. На фронте в самые рисковые операции со своей разведротой Бабуш шел лично: пропустить рисковый поиск — значило потерять авторитет среди боевых товарищей, да и не в авторитете, конечно, дело, просто прятаться за чужие спины Бабуш не научился, а тут ему предлагали труса праздновать, если смотреть на все сказанное Коротковым прямо. Душа этого не принимала, хотя и понимал Александр Николаевич, что Коротков в общем-то прав — предприятие намечалось рискованное, но ведь для того Бабуш и погоны надевал, чтобы рисковать при необходимости своей шкурой.
— Ну смотри, — сказал Коротков, сидя на столе и покачивая ногой в начищенном до зеркального блеска сапоге. — Вольному, как говорится, воля. Это только говорится, что на собственных ошибках учатся только дураки. На самом деле все учатся на собственных ошибках, чужой опыт как-то игнорируется. Наверное, все считают, что у них осечек не будет. Дерзай, Саня, потом мои слова вспомнишь, да, может быть, поздно будет. А я попрощаться зашел. Уезжаю.
— Далеко? — с недоверием поинтересовался Бабуш.
— В Среднюю Азию, — неопределенно сообщил майор. — Пока в командировку на несколько месяцев, а там и перевод устроят. По крайней мере мне это твердо обещали.
— Жарковато там, — посочувствовал Бабуш, задумчиво перебирая бумаги на столе.
— Не жарче, чем здесь, — сказал Коротков. — Это же окраины, Сашок, а на окраинах всегда спокойнее. Да и к национальным кадрам относятся терпимее. Ферштеен?
Прозрачный намек был понятен Александру Николаевичу. Смывался майор Коротков, в очередной раз элегантно уходил из дела, в котором почувствовал определенную опасность для себя.
— Когда уезжаешь?
— Послезавтра, — сказал Коротков. — Начальство дало день на сборы и проводы. Проводы сегодня вечером. У тебя встреч с осведомителями нет? Тогда в семь часов в столовой парфюмерной фабрики.
Он встал и неторопливо направился на выход. Бабуш проводил его взглядом и снова уткнулся в бумаги. На Короткова он не злился — с чего бы. Просто не принимал он жизненной позиции этого, несомненно, очень способного человека, который всю жизнь свою построил так, чтобы не попасть в неприятности. Коротков был уникумом. Он пережил тяжелые годы становления органов после гражданской войны, дрался с басмачами и бандформированиями в Средней Азии и Закавказье, пережил благополучно время первых чекистских процессов, проведенных наркомом Ежовым, сумел уцелеть во времена Берии, который так жестко искоренял ежовщину, что мало кто из старых кадров сумел уцелеть, а тем более остаться в должности. Да и война с немцами была тяжелым периодом в деятельности органов. Не распознал своевременно врага, значит, сам являлся двурушником и пособником. Способность Короткова уцелеть в самых разнообразных передрягах удивляла Александра. Грешным делом Бабуш даже подумал однажды, что именно таким должен быть шпион, работающий на противника в органах внутренних дел. Но думать о Короткове как о шпионе было глупо. Два ордена Красного Знамени и орден Красной Звезды говорили сами за себя, и получены они были отнюдь не за организацию процессов или выявление активных троцкистов в пролетарской среде. Нет, Бабуш продолжал испытывать к Короткову странное уважение. Как к специалисту. Как человек Коротков его уже не интересовал. Правила тайных боев были жесткими, и выиграть можно было лишь не жалея себя самого, поэтому трусливая осторожность Короткова Бабушу претила. Привыкнув на фронте рисковать, не задумываясь о собственной жизни, Бабуш перенес свое отношение к делу и попав в органы государственной безопасности.
