– Как вы собираетесь «исправлять»? – зоолог хмуро глянул на него. – Вы же людей убивали, милейший. Не знаю, много ли. Но вряд ли вам их удастся поднять из гробов.
– Не удастся, – согласился эсер. – Но я могу приложить свои старания к тому, чтобы мы все не легли в безымянные могилы на этом берегу.
– Предлагаете вам довериться? – Никольский поднял брови. – Не слишком ли смело?
– Кто говорит о доверии? – Щукин снова двинул плечом, глядя поверх профессорской макушки в темнеющее небо. – Но здешние ящеры мне точно не ближние и не дальние. Никакой классовой близости. Так что если вам надо чем-то помочь – скажите. Я как-никак человек грамотный, наук по университетам нахватался…
– Не очень, судя по тому, что называете здешних красавиц «бабочками». – Никольский пригладил ус. – Я, правда, вначале сам ошибся, но, если приглядеться…
– Ну, от химика особых знаний зоологии не ждите, – коротко усмехнулся Щукин. – Эфира на коленке сварить или там динамиту – пожалуйста. А чем они вам не бабочки? Похожи очень на наших… как их… белянок.
– Капустниц, – уточнил Никольский. – Похожи, только побольше. Это если не приглядываться. А поймаешь одну – и за голову хватаешься. Это не бабочки вовсе. Те к отряду чешуекрылых относятся. А у этих красавиц крылья не напудрены. Они сетчатокрылые. Вроде наших златоглазок: знаете, такие безобидные, прозрачно-зеленые? Так вот здешняя природа вылепила из них точное подобие настоящих бабочек, вплоть до формы и расцветки крыльев, не говоря о сосущих ротовых придатках.
В голосе его прорезался энтузиазм, с которым может говорить о сосущих придатках только настоящий ученый.
– Но крылья у них, при всем сходстве, жильчатые, лишенные характерных чешуек. Фантастическая конвергенция и совершенно невероятная.
– Почему именно «невероятная»? – поинтересовался Щукин. – В конце концов, если есть цветы…
– Но почему – бабочки? – с мукой спросил, непонятно у кого, зоолог. – Почему не мухи, не пчелы, не какие-нибудь… термиты, не знаю? Ведь цветы – новшество для здешней эпохи эволюционной истории. Еще в начале мела флора целиком состояла из папоротников, голосеменных и промежуточных между ними форм. К середине мела их начинают вытеснять цветковые, и тут же, как из шляпы волшебника, – нате вам, бабочки, которые вовсе не бабочки!
– Форма следует функции, – заметил эсер.
– Это вам кто – Маркс сказал? – огрызнулся зоолог. – Или Бакунин? В том и чудо, что в природе одни и те же функции может исполнять разная форма! Это сходство нам представляется странным, а различий мы не замечаем. Да гляньте вокруг: сколько разновидностей динозавров мы встретили? Они выполняют знакомые нам функции слонов, жирафов, антилоп, львов и гиен, но разве есть хоть малейшее сходство с ними?
– Хм.
Щукин примолк.
– Но не это меня смущает, – продолжал Никольский, уже забыв, с кем ведет беседу: ему сейчас важней было выговориться. – Я бы понял, если бы сетчатокрылые заняли пустующую нишу поедателей нектара в отсутствие ее природных хозяев. Так мне и казалось, пока я считал, что чешуекрылые не успели появиться в эту геологическую эпоху. Но они есть! Вот, – он ткнул пальцем в закупоренную банку, где над эфиром бальзамировалась едва приметная мошка, – несомненное, хотя и очень примитивное, чешуекрылое, настолько древнее, что у него нет даже характерного хоботка: его заменяют жующие мандибулы, не знаю, правда, что оно тут жует… Я поймал его близ факельного дерева, их там целый рой. Так вот этого я не в силах понять вовсе! Как, каким образом чешуекрылым удастся вытеснить нынешних квази-бабочек, если те заведомо более приспособлены к нынешнему своему образу жизни?
– Вы так говорите, словно живые существа борются друг с другом, – хмыкнул Щукин. – Но ведь это не совсем так. Или совсем не так. Вы читали Кропоткина?
– «Взаимную помощь»? – Никольский кивнул довольно. – Приходилось. Но ваш князь-анархист писал о взаимной помощи в пределах вида, так что не вполне понимаю, к чему вы клоните.
– В пределах… – Эсер запнулся на секунду, как бы подыскивая слова. – Я бы не сказал, что разные виды животных и растений друг другу помогают, но их взаимное приспособление настолько велико, что закрадывается мысль, а не является ли оно закономерным. Если не объяснять его вмешательством божественной силы, остается думать, что тут работает природный принцип. Не взаимного сотрудничества, может быть, но, несомненно, взаимной зависимости.
Он перевел дыхание, собираясь с мыслями.
– Вы говорите: появились цветы, и тут же, словно Афина из головы Зевса, явились бабочки, чтобы собирать с них нектар. Но ведь и цветы не взялись из ниоткуда – это преобразованные органы размножения более примитивной флоры, и бабочки, которые не бабочки, тоже имели своих предков. Получается, что их эволюция протекала одновременно и совместно! Возможно ли, чтобы одна подстегивала другую и наоборот?
Никольский пристально уставился на псевдобабочку.
– Но ведь вы правы в одном, – проговорил он, не отводя взгляда. – Бабочка приспособлена не к тому, чтобы пить нектар, а к тому, чтобы пить его из цветов определенного вида. Меняется одно и тянет за собой другое. Никакого противоречия нет. Но почему происходит смена классов и отрядов? Ведь этот спор о курице и яйце может быть бесконечным!
– Сколько пород собак вы знаете? – Щукин позволил себе улыбнуться. – А сколько – кошек? Возможно, каждая группа живых существ обладает определенным запасом… изменчивости, выразился бы я. И когда он иссякает, группу отодвигает на обочину эволюции следующая, менее…
Он пощелкал пальцами в поисках слова.
– Специализированная! – возбужденно подсказал Никольский. – Да, неспециализированные формы часто дают вдруг радиацию узко приспособленных. Но что же движет этим процессом?
– Совершенство, – ответил Щукин.
Зоолог удивленно воззрился на него.
– Вы сами говорили: здешние звери выполняют функции жирафов, слонов, гиен. Каждый занимает свое место. Эти места могут немного перекрываться: одну и ту же ветку может сожрать и слон, и жираф. Одно место могут поделить два вида, разделив пополам. Но в мозаике нет свободных мест. И если границы мест… границы ячеек меняются со временем, эволюция подгоняет формы живых существ к ним. Или наоборот. Тут, по-моему, опять курица спорит с яйцом. Все живое стремится максимально полно использовать ресурсы окружающей среды.
– В вашем изложении получается какая-то политэкономия от биологии, – заметил Никольский. – Какой же валютой мерить ваше экономическое совершенство?
– Пищей… нет, это слишком узко: жизненное пространство, плодовитость остаются за гранью. Нужно более широкое понятие. – Щукин вновь прищелкнул пальцами. – Энергия. Вот валюта живого. Солнце дает энергию растениям. Растения преобразуют ее, накапливают ее, передают животным, по цепочке. И чем больше живых существ может поддержать энергия солнца, чем выше их разнообразие, тем больше мера эволюционного совершенства. Эволюция движет не индивидом и не видом – она возникает в системе видов, в их переплетении.
