Андрей Посняков - Воевода заморских земель

В нескольких верстах к востоку от Тихвинского посада, среди густого леса, у озера с мягкой прозрачной водою притулился небольшой монастырь. По преданию, около двух веков назад молился на камне средь озера святой Антоний, он и основал пустынь. Деревянная церковь, частокол из мощных сосновых бревен, небольшой скит для братии, а кругом шумели черными кронами высоченные сосны.

От ворот обители к озеру вели узенькие мостки, по которым шли два монаха в черных рясах, несли в больших деревянных бадьях воду. Стояла тишина, прерываемая редкими птичьими криками, воздух был свеж и как-то по-особому благостен. Зазвонил колокол, гулко, с надрывом, созывая братию к вечерне. Солнце скрылось далеко за лесом, сгущались сумерки, небо на западе оранжевело закатом. В кельях зажгли лампады.

Услыхав колокол, монахи пошли быстрее, стараясь, однако, не расплескать воду. Заскрипели под их торопливыми шагами доски — скирлы-скирлы — эх, еще по осени собирался настоятель, отче Евфимий, перебрать мосточки, да так и не сподобилась братия. На весну оставили: вот, растает все, тогда…

Мартовский снег лежал вокруг, ноздреватый, угрюмый, черный. У самого частокола уже успел подтаять, кое-где проглядывала землица, а чуть дальше, в лесу, так и лежал по-зимнему, вовсе не собираясь сдавать свои позиции вплоть до конца мая.

Скирлы-скирлы — скрипели доски, покуда монахи не вошли в монастырский двор. Один из чернецов, поставив ведра, потянулся к воротам — закрыть да поторапливаться на молитву.

Скирлы-скирлы… Монах оглянулся — кто бы это еще? Нет, на мостках никого не было.

Однако скрип не утихал и, кажется, приближался. Заворчал в привратной конуре пес, выбрался наружу — огромен, что волк! — зазвенел цепью, затряс кудлатой головой и вдруг напрягся, повернувшись в сторону леса. Раздул ноздри, зарычал, залаял!

Встрепенулся в башенке страж, замахал руками чернецам — мол, закрывайте ворота скорее. Тут и второй монах бросил кадки. Побежал помогать, за засов ухватился — тяжел засовец, дубовый, не всяким тараном сломишь, да и откуда ему здесь взяться, тарану-то? Хоть и были шайки в лесах — места дикие — да не такие, чтоб приступом обители брать. Однако, опасаться стоило. На бога надейся, а сам не плошай. На частокол-то не полезут, а в открытые ворота вполне ворваться могут, бесовские души.

— Эй, стой, стой! — свесившись вниз, закричал чернецам сторож. — Отцу Евфимию скажите — мужик какой-то на лошаденке едет!

Мужик? Это на ночь-то глядя? Настоятель, высокий седобородый старик с изможденным лицом и пронзительным взглядом, по зову чернецов подошел к воротам:

— Кто таков, не сказывает?

— Говорит, Мефодием кличут. Тебя вроде знает, отче!

— Гм… Говоришь, один он?

Схимник задумался, а затем велел медленно отворить ворота. Вооруженные рогатинами монахи настороженно встали по сторонам.

— Нно, милая… — Скрипнув полозьями, во двор обители въехали сани. Сидевший в них чернобородый мужик в бобровой шубе, бросив вожжи, соскочил на землю и, сняв шапку, низко поклонился настоятелю:

— Мир тебе, отче Евфимий. И вам мир, братие.

Настороженный взгляд настоятеля неожиданно потеплел:

— Мир и тебе, странник. Кажись, знакомы мы…

— Знакомы, отче. У отца Филофея, в Успенья церкви Тихвинской, в прошлое лето виделись. Я Мефодий, своеземец с Шугозерья.

Отче Евфимий улыбнулся:

— Как же, помню тебя, Мефодий. Овес ты тогда привозил отцу Филофею. Что ж стоишь-то? Пошли к вечерне, а уж опосля — милости прошу, о своих делах расскажешь. Чаю, не зря ты сюда с Шугозерского погоста тащился, путь-то не близок!

— Не близок, отче, — со вздохом согласился Мефодий. — Да не своей волей… Не один я.

Он кивнул на сани. Настоятель присмотрелся и увидел в соломе крытый волчьей шкурой куль. Кажется, куль шевелился.

— Странник-то, — шепотом пояснил Мефодий, — из далеких земель странник — из-за Онеги-озера. Мои люди в лесу подобрали. Лежал, глаза закатив. Правда, лучше не стал. Видно, пришла пора помирать. Попросился вот в обитель Дымскую, место, говорит, для него дюже памятное.

— Что ж, мы всякому гостю рады. Эй, братие…

Настоятель кивнул монахам, и те, подхватив лежащего в санях человека, осторожно понесли его в скит.

Он умер перед самой заутреней, когда первые лучи солнца окрасили желтым вершины сосен на дальнем холме. Перед смертью пришел в себя — седой, исхудалый до невозможности, с выпавшими зубами и свалявшейся в клочья бородой. Увидев отца Евфимия, улыбнулся светло, словно за этим только и шел. Собравшись с последними силами, попросил похоронить на кладбище при монастыре, среди братии, да, вытащив из-за пазухи тряпичный сверток, прошептал:

— То Феофилакту, игумну Вежищскому, передай, отче. Да Настене с Нутной скажи, что…

С этими словами отошел странник. Легко умер, благостно, с улыбкой на изъеденных язвой устах.

— Прими Твою душу, Господи, — перекрестил преставившегося Евфимий, поднимая упавший на пол сверток. Тяжелый, перемотанный несколькими тряпицами и замшей, он разорвался при падении, и на ладонь настоятеля вывалился блестящий кусок металла. Небольшая, тщательно выделанная статуэтка какого-то человека-зверя, с широким лицом и коротким приземистым телом, опутанным изображениями змей. На шее — ожерелье из человечьих сердец. Глаза зеленовато-голубого камня сурово смотрели на настоятеля.

— Тьфу-ты, прости, Господи! — в ужасе передернул плечами отец Евфимий. — Никак — самоедский демон.

Настоятель осторожно засунул статую обратно и, перекрестившись, вышел, позвав братию.

— Игумену Феофилакту, говоришь, передать? — остановившись перед кельей, прошептал он. — Так Феофилакт уже пять лет, как не игумен… Не игумен, и не Феофилакт, а Феофил-владыко, архиепископ Новгорода, Господина Великого!

Заблаговестил монастырский колокол, над высокими соснами вставало солнце.

Били колокола на Софийской звоннице, в храмах Детинца и рядом — на Людином конце да на Неревском. За рекой, за седым Волховом, разносился праздничный звон над Торгом, плыл по Пробойной улице, по всей Славне, а на Федоровском ручье, на границе меж Славной и Плотницким, сталкивался с басовым колоколом церкви Федора Стратилата.

Гомонил на Торгу нарядно одетый люд, покупал пироги да сбитень, а кое-кто уже и успел пропустить кружку-другую хмельного кваса в ближайших корчмах. Толпами прохаживались по улицам новгородцы, улыбались друг другу, здоровались, целовались да поздравляли с великим праздником Святой Пасхи.

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

Владыко Феофил, архиепископ и министр иностранных дел Новгородской республики, высохший и желтый, но еще вполне бодрый, сидел в высоком резном кресле и, улыбаясь, беседовал с гостем — высоким светловолосым мужчиной с модно подстриженной бородой и небольшой родинкой на левой щеке.

— Так, говоришь, не хочешь на второй срок, Олег Иваныч? — угощая гостя вином, поинтересовался владыко.

— Нет, — покачал головой тот. — Не по закону это. Да и, честно признаться, охоты особой нет. Военные проблемы перед нами, слава богу, не стоят — Москве не до нас, да и слаб стал Иван с Новгородом, Господином Великим, тягаться, ему б с татарами управиться да с народом собственным. Бунтуют в Москве людишки, не хотят его тиранской власти!

— Бунтуют, да не все. — Феофил предостерегающе поднял руку. — Кое-кому такая власть — в радость. Да и наши… Вспомни, что смерд Олелька на суде говорил?

— Это который? Что за татьбу в дальний острог отправлен?

— Нет, другой. Что напивался да орал словесами скабрезными.

— А, хулиган-то. Вспомнил. Редкий ублюдок. Погоняло — Олелька Гнус, кажется.

— Так вот, если помнишь, сетовал на суде Олелька, что, мол, порядка в Новгороде мало, дескать, с ними, смердами, построже надо. Построже… — Феофил вздохнул. — И, чаю, не один он таков. Многие б московитской строгости хотели.

— А московитского рабства они б не хотели? — хлопнул ладонью по столу Олег Иваныч. — Дыбы, пыток, палачей-катов? Вот она, строгость-то! Да и кто только этого хотел бы? Нешто купцы-ивановцы? Или торговцы с Моста? Своеземцы? Да хоть и самый распоследний мальчишка-сбитенщик с Торга! Он, сбитенщик, своим трудом живет, со своих трудов деньгу имеет и ни в чьих указаниях не нуждается и нуждаться не будет. Другое дело — лентяи, холопьи рыла! Привыкли, что за них все решают, а как запретили холопство — амба! Жить сами по себе не хотят и не умеют, вот и бегут к государю Московскому — володей нами, батюшка, научи жизни. А уж он их научит! Или эти молокососы с Лубяницы. Ишь, удумали — по улице с кистенями ходить, задираться. Мы, мол, лубяницкие, а ты кто таков? А опосля, на суде, что канючили? Порядка в городе мало, потому как строгости нет. А как на правеж их поставили, так сразу другое запели! Кому ж охота вниз головой с моста в Волхов лететь? Раньше об этом надо было думать, ребята, когда к людям ни за что ни про что приставали. В общем, правильно тогда поступили с хамами — в Волхов, правда, не кинули, но кнутом постегали изрядно. Да, только так, по-хамски, другого языка они не поймут просто. Ишь — «порядка мало»! Хотя я бы их в Волхов не кидал — в Москву б отправил, пусть бы почувствовали «порядок»… Впрочем, может, они там и прижились бы, хамство всегда рука об руку с рабством ходит.