— Очень очно подметили, Гасан Хоттабович! — произнес, улыбнувшись, Медик.
— Так, может, меня куда подальше закинуть, пока научусь? Например, в район вечной мерзлоты? Или в пустыню, какую, где людей поменьше? Чтобы, значит, если вдруг опять прорвет…
— А где гарантия, что радиус воздействия будет таким же? — возразил оснаб. — Что он не будет расти? Если он уже не вырос до невообразимых пределов? Никто ведь не знает точной величины вашего Резерва. С Высшими Силовиками, увы, это все-равно, что гадать на кофейной гуще!
— А я Высший Силовик? — «Закинул я удочку».
— Ну, — развел руками оснаб, — выходит, что так.
— И, типа, Землетряс?
— В числе прочего, — подтвердил мою догадку оснаб.
— А еще что могу?
— Из того минимального набора, что мы смогли определить — есть зачатки Ментального Дара, Медицинского, чуть Огненной стихи, чуть Воздушной… Одним словом всего по чуть-чуть, ну очень солидный букет выходит.
— Так это, чего я — от пальца смогу папироску без спичек прикуривать? — Мне отчего-то стало смешно: вот же какой гребаный фокусник из меня получился — прям Гарри Гудини, ёж, твою, так!
Оснаб в очередной раз закатил глаза под лоб и удрученно покачал головой:
— Верно ж говорят, что старый, что малый! Хоттабыч, серьезнее надо быть!
— Слышь, начальник, — я растопырил пальцы, и, добавил в голос хрипоты опытного сидельца, — мазу не ломай! Только-только котелок в порядок приходить стал! А ты опять нагнетаешь!
— А! — догадливо воскликнул Владимир Никитич. — Это у вас психотерапия такая?
— Ну, типа того! — согласно кивнул я. — Чтобы уж совсем в депрессняк не провалиться?
— Опасаетесь депрессии? — С интересом взглянул на меня медик.
— Нет, — мотнул я головой, — какая к чертям депрессия? Это я утрирую так. Война…
— Ладно, сворачиваем балаган! — остановил нашу «продуктивную» беседу оснаб. — Некогда лясы точить — дел «за гланды»!
— Я бы оставил товарища Хоттабыча отлежаться еще на денек… — задумчиво покрутив кончики усов, произнес Виноградов.
— Это действительно необходимо, Владимир Никитич? — Пристально посмотрел на него оснаб. — Или очередная перестраховка?
— Нет, — покачал головой профессор, — особой необходимости нет. А вы зачем спрашиваете, Петр Петрович? Ведь для вас же мои мысли и желания, как на блюдечке…
— Зря вы так, Владимир Никитич, — несколько порывисто и резковато ответил оснаб, — я просто так, в чужих головах и мыслях, как по своим вещичкам, не шарю! А особенно у тех людей, кого глубоко и искренне уважаю! Не ожидал я от вас такого упрека, товарищ Виноградов! У меня, если и бывает спонтанное считывание, то лишь по чистому недоразумению, как сегодня… Мощность Дара — она накладывает…
— Петр Петрович! Дорогой, вы мой человек! — Профессор Виноградов подскочил со стула. — Извините великодушно и не обижайтесь! И даже в мыслях не думал о вас плохо! Можете проверить, прямо сию минуту!
— Поверю на слово, Владимир Никитич, — улыбнулся оснаб. — Не думайте о нас, Мозголомах, плохого. Бывает, конечно, что попадается всякий сброд, но хороших-то людей все равно больше!
— Так вы не обиделись, Петр Петрович? — Виноградов положил руку оснабу на плечо и заглянул в его глаза.
— На обиженных воду возят! — Озвучил старую и всем известную истину Петров. — Не мальчишки, чай. Только вот сложившихся между нами теплых отношений мне было бы несомненно жаль…
— Петр Петрович? — Виноградов протянул командиру свою раскрытую ладонь. — Умеете вы так… исподволь… Мир?
— Конечно мир! — Тепло улыбнулся оснаб, пожимая руку профессору. — Если Хоттабыча вовсе и не обязательно держать под вашим наблюдением, тогда я его забираю?
— Да, мое наблюдение Гассану Хоттабовичу не требуется, — ответил Владимир Никитич. — Все, что в моих силах, я для него уже сделал.
— Хоттабыч, — окликнул меня командир, — ты пока тут готовься: мойся, бройся, одним словом. А я за одеждой смотаюсь. От твоей курсантской гимнастерки только обгоревшие дыры и да клочки остались.
— Так дотянулся-таки до меня тот комиссар? — спросил я. — А то я в запале и не почувствовал ничего.
— Если бы он, как ты говоришь, дотянулся бы — от тебя тоже бы одни обгоревшие дыры, да клочки… Да и тех бы, наверное, не осталось — горстка пепла и все дела! Абы кому комиссарские звания направо и налево не раздают!
— Вот, знаешь, что, Петр Петрович? — произнес я в сомнении.
— Что? — оснаб подошел поближе к моей кровати, чтобы я горло особо не напрягал. А то, после долгой беседы, голос мой слегка подсел.
— Смотрю я на ваш мир и одного не понимаю, почему некоторые руководящие посты лишь сильные занимают?
— И чего здесь непонятного? — удивился оснаб. — Это же Сила!
— А того — что должны бы не сильные руководить, а умные… Вот и в нашем мире, зачастую, так же было… — печально закончил я. — А еще чаще — прослоечка, что без мыла везде влезет и которая обычно между умными и красивыми… вернее сильными…
— Ну, так-то ты тоже прав, старина, — согласился со мной оснаб. — И у нас этих, которые без мыла, хватает! Но и Сила тоже нужна! Кто будет слушать умного, но слабого? Вот такая дилемма на самом деле: необходим равновесный баланс между умом и силой. Только, где ж его взять? Наши миры на самом деле очень схожи, Хоттабыч. И даже больше, чем ты это можешь предположить.
— Так я убил его? — Мой голос совсем осип. — Ну, того комиссара? А остальные? Выжили? Надюшка, Зоя, Шапкин… — Я замолчал: ведь если они погибли, пережить смерть знакомых тебе людей… Да что там говорить, кое-кто из них, за эти неполные два дня стал мне очень близок!
— А ты совсем ничего не помнишь? — поинтересовался Петров.
Профессор Виноградов тоже с интересом прислушивался. Ему, похоже, мои воспоминания интересны сугубо с практической точки зрения, с медицинской, то есть.
— После того, как комиссар, меня поджарить решил — вообще ничего! — признался я. — Сплошная «белая» пелена!
— Расслабься, Хоттабыч! Живы твои недоросли! — Обрадовал меня Петр Петрович. — Все, до единого! Никто даже царапины не получил! А Надюшка твоя, так все пороги у начальника училища генерал-майора Младенцева оббила! Требует немедленной встречи с тобой — поблагодарить за спасение жаждет.
— Фух! — В который раз за день я облегченно выдохнул. — Слава Богу, живы! А чего со мной-то приключилось?
— Гасан Хоттабович, запамятовали? — спросил Виноградов, продолжая внимательно наблюдать за моими реакциями. — Инсульт с вами случился, дорогуша моя. Кровоизлияние в мозг. За счет этого некоторые отделы, отвечающие за хранение информации, пострадали. Отсюда и провалы в памяти. Структуру мозга я вам восстановил, а вот память, любезный вы мой, восстановить не в состоянии. — И он виновато развел руками. — Да и никто, думаю, из нашего брата-Медика, не в состоянии.
— А с чего меня, вообще, инсультом-то накрыло? — Я продолжил выяснять обстоятельства своей инициации, о которой ничегошеньки не помнил.
— Странный вопрос, — усмехнулся Владимир Никитич, — такого напряжения всех сил, как физических, так и психических, как при инициации, наверное, не испытывает никто. Древние мудрецы и философы, судя по редким, дошедшим до нас из седой древности, документам, прекрасно это понимали. Поэтому к самому процессу инициации они выходили через длительный, но безопасный для будущего Силовика курс медитаций. Иногда подготовка к инициации растягивалась на долгие годы, а то и десятилетия. Мудрецы уходили в леса, в горы и пустыни, в монастыри. Они отшельничали, многие истязали себя веригами и голоданием… Много путей вело к инициации… И самый безопасный, качественный, но очень продолжительный по времени — это «путь Просветления», который практикуют тибетские монахи, да и вообще почитатели Будды.
— А я, значит, по самому опасному пути сиганул? — подытожил я монолог Владимира Никитича.
— По очень быстрому, опасному и совершенно непредсказуемому! — согласно кивнул профессор.
— Пойми, Хоттабыч, — подключился оснаб, — такова особенность момента — у тебя нет в запасе времени для длительных медитаций и последующего «просветления».
