— Вы в вашем замке, Владимир Андреевич. В Нимандштайне.
— В Ниманд… Ах, ну да, конечно.
Изобразив усилие, Борис встал, подошел к окну и отодвинул портьеру. Он увидел внизу парк с тенистыми аллеями под кронами ухоженных деревьев, цветники, каналы… В конце одной из аллей стояла распряженная карета. Ужасное подозрение вдруг закралось в душу Бориса. Он резко повернулся к Сиверскому.
— Скажите, какой сейчас год?
— Господь с вами, ваша милость… Девяносто пятый.
— Девяносто пятый?
— Да, тысяча восемьсот девяносто пятый год.
Борис покачнулся. Ему очень хотелось сесть, но сесть поблизости было некуда, и он вновь отвернулся к окну, чтобы Сиверский не видел его лица.
Тысяча восемьсот девяносто пятый год. О, нет… Это невозможно. Как это может быть? Тогда получается, что все эти люди вокруг него давно умерли, а сам Борис еще не родился? Но эта комната, и лакей, и горничная, и парк, и карета…
Нет, это какой-то розыгрыш. Но ради чего? Все эти впечатляющие декорации — для того только, чтобы посмеяться над Борисом Багрянцевым?
Но эти мысли, промелькнувшие за миг, ничего в сущности для Бориса не значили. Они были как бы обязательным антуражем — полагалось так подумать, вот он и подумал. На самом деле же он знал — и это глубинное знание было прочным и непререкаемым — что его не разыгрывают и не обманывают, что он в своем уме, не галлюцинирует и не спит. То, что происходит с ним — логичное и неизбежное продолжение его истории. Самое время вспомнить предупреждения владельца кинотеатра…
Подойдя к стоявшему в ожидании Сиверскому, Борис собрался было задать ему вопрос, но тут открылась дверь, и на пороге возник лакей.
— Его сиятельство прибыли, — объявил он. — Прикажете принять?
— Его сиятельство?
— Ваш друг приехали, его сиятельство граф Ланге.
— Просите, — обронил Борис таким тоном, каким мог бы произнести это настоящий хозяин Нимандштайна.
Друг — это весьма удачно… Тут можно, продолжая симулировать потерю памяти, постараться узнать побольше.
В комнату вошел молодой человек утонченно-аристократической наружности, соответственно и одетый — элегантно, с большим вкусом, но сдержанно, ничего показного. Вот это я понимаю, граф, подумал Борис, вот бы сюда режиссеров некоторых наших фильмов, подучиться…
— Оставьте нас, — холодно сказал граф управляющему.
Сиверский вопросительно посмотрел на Бориса. Тот кивнул. Управляющий покинул комнату, бесшумно и плотно прикрыв за собой дверь.
Граф Ланге молча разглядывал Бориса Багрянцева, и его ледяной взгляд не был похож на взгляд друга … Может быть, в отличие от остальных граф сразу догадался, что Борис — не тот человек? Как же, в таком случае, себя вести?
Ответа на этот вопрос Борису доискиваться не пришлось. В руках графа блеснула сталь револьвера. Окаменевший Борис, не мигая, уставился в черный зрачок ствола.
— Ты поедешь со мной, Кордин. Револьвер заряжен, и он на взводе. Он будет в моем кармане, а палец — на спусковом крючке. И даю тебе слово, Кордин — а что такое слово графа Ланге, тебе известно — что если ты закричишь, позовешь на помощь, в ту же секунду я выстрелю и убью тебя. Ты хорошо это понял, я надеюсь?
— Я… Понял, но…
— А… Ты, конечно, хочешь сказать — а что же будет со мной, если я застрелю тебя на глазах у свидетелей? А почему тебя это интересует, Кордин? Ведь к тому времени ты будешь уже мертв, так не все ли тебе равно?
— Нет, я не это хотел сказать, — выговорил Борис, пытаясь сохранить самообладание. — Произошла ошибка, я не…
— Хватит разговаривать, Кордин. Идем.
10
Водитель такси остановил машину на улице Льва Толстого, возле здания кинотеатра Dream Theater. Оля Ракитина расплатилась и вышла. Машина умчалась, подвесив в неподвижном воздухе клуб серо-синего бензинового дыма. Больше на улице не было ни машин, ни людей.
Оля медленно подошла к двери кассы. Ей казалось, целая вечность миновала с тех пор, как они побывали здесь с Борисом. Она рассматривала здание, как будто видела его после долгого-долгого отсутствия.
Почти ничто не изменилось тут, исчезла только афиша фильма «Все грехи мира». Других же афиш не появилось, пыльное витринное стекло было пустым и пугающе темным.
Дверь кассы оказалась запертой. Оля попробовала открыть парадную дверь, и это ей удалось. Она вошла в тихое пустынное фойе, где не горели, как в прошлый раз, свечи в канделябрах. И не спешила к ней строгая старушка-билетерша, и закрыты были двери в зал… Кинотеатр изнутри виделся Оле покинутым, даже заброшенным. Она растерянно озиралась, стоя посреди фойе. Зачем, почему она пришла сюда? Потому, вероятно, что идти ей больше некуда…
В углу, справа от эстрады — та самая маленькая дверь… Но не заперта ли она? Нет, под рукой Оли дверь легко подалась. Вот и винтовая лестница на второй этаж…
И свечи здесь были зажжены.
Оля приободрилась. Если горят свечи, значит, их кто-то зажег. И значит, здесь есть кто-то, у кого можно хотя бы спросить…
По лестнице Оля поднялась в коридор. Она помнила, что кабинет Кремина располагался в самом конце. По вытертой ковровой дорожке, глушившей шаги, она дошла до двери кабинета и негромко постучала.
— Войдите, — послышалось из-за двери.
Голос как будто принадлежал Кремину, и сказано это было самым обыденным тоном, как в любом учреждении, где принимают посетителей.
Оля шагнула в кабинет. Кремин сидел за письменным столом, вглядываясь в экран компьютера. Посмотрев на Олю едва ли не мельком, он кивнул ей и указал на стул.
— Подождите минуту, я сейчас…
Набрав что-то на клавиатуре, он выключил компьютер.
— Слушаю вас… Мм… Оля Ракитина, если не ошибаюсь?
— Нет, вы не ошибаетесь, — ответила она.
— Чем могу быть вам полезен?
Оля молчала. В самом деле, чем может быть ей полезен Кремин? Идя сюда, она смутно надеялась, что стоит Кремину увидеть ее, и… Что? Он даже имя ее вспомнил с трудом. Или притворяется, комедию разыгрывает? Но для нее — никакой разницы…
— Слушаю вас, — повторил Кремин с легким нетерпением.
— Я… Я не знаю, — пролепетала Оля.
— Не знаете? — брови Кремина чуть приподнялись. — В таком случае, простите… Я тут, видите ли, несколько занят…
— Нет! — крикнула Оля с таким отчаянием, что и сама испугалась этого эмоционального всплеска. — Подождите, не прогоняйте меня…
Кремин поднялся, обогнул стол, приобнял девушку за плечи.
— Успокойтесь… Коньяку хотите?
— Да, спасибо…
Из тумбы стола появилась бутылка и один бокал.
— Вот, выпейте… Пожалуйста, успокойтесь и расскажите мне все.
Расскажите мне все! Эти слова будто включили механизм в сознании Оли, освободивший туго сжатую пружину.
— Можно, я… Пересяду в кресло?
— Конечно. Устраивайтесь, как вам удобно.
Но еще не добравшись до кресла, она уже начала говорить — быстро, сбивчиво, взахлеб. Она рассказывала Кремину обо всем, что случилось с ней и Борисом. Она говорила о превращении денег, о человеке из Серебряного Братства, желавшем купить какую-то книгу, о снах Бориса, о странной и зловещей перемене в ней самой, о визите к Раевской, о пауке… И о том, как в поисках Бориса она пришла к нему домой, о том, что она там увидела и что произошло с ней, когда она прикоснулась к трости. Она боялась упустить что-то существенное, и потому рассказ ее становился еще сумбурнее из-за повторов, но Кремин выслушивал ее невозмутимо и внимательно. Он ни разу не перебил ее.
11
Когда она закончила свой рассказ и выпила наконец коньяк, владелец кинотеатра спросил.
— И почему же вы пришли с этим ко мне?
— Не знаю. Может быть, из-за вашего имени.
— Из-за моего имени? — удивился Кремин.
— Да, из-за надписи… У Бориса дома, возле двери… Там было написано ваше имя — Ниманд.
— Это не мое имя, — сказал Кремин мягко.
— Не знаю… Все равно… Константин Дмитриевич, вы не верите мне?
