Через минуту-другую истерика стала стихать. Недорезанный пидарас Ворожейкин все еще всхлипывал и вздрагивал своим упитанным телом, однако в глазах его уже затеплился разум.
— Кто это был, Вячеслав? — выдохнул я, в волнении нависая над лежащим вбок воронкой неформала. — Кто тебя ножиком пырнул? Говори уже!
— Откуда мне знать?! — с раздраженной плаксивостью огрызнулся ранбольной, — Я же сказал вам, что темно там было и ударили меня практически сзади!
— Бл#дь! — не выдержал я, — Ворожейкин, ты же только что внятно сказал, что знаешь! Чего ты, сука, мне тут голову глумишь!
— Я не глумлю! Вы спросили, знаю ли я, кто хотел меня убить, я вам и ответил! А видеть, я не видел! — в общем-то, вполне логично заявил мне нетрадиционный закройщик, — Меня многие хотят убить! — опять начал дурковать он, нагнетая трагизма, но заметив мой нехороший взгляд, быстро перестал кокетничать, — Женька Сладков это! Флейтист из нашего театрального оркестра! Грязный, похотливый подонок!
Выдавая гневно-презрительную тираду в адрес пока еще неизвестного мне подонка Сладкова, закройщик Ворожейкин сильно озлобился.
Всё остальное время, предоставленное мне доктором, я потратил на выяснение, кто такой есть этот подонок и по совместительству флейтист, Женька Сладков. Сначала я, в силу креативности своего мышления, принял специализацию театрального музыканта Сладкова за нечто иное. Но вскоре понял, что гражданин Сладков Евгений Родионович, как слышится, так и пишется. В том смысле, что он действительно был флейтистом.
Превысив отпущенные врачом минуты втрое, я, время от времени продолжал повергать Вячеслава в ужас. Запугивая, тем, что его могут добить и на больничной койке. А попутно под эту сурдинку вытягивал из него информацию, которую при других обстоятельствах он бы никому и никогда не выдал. Я даже сумел заставить его подписать свои откровения о специфических нравах, царящих в театре драмы. Теперь, с имеющимся в моих руках компроматом, я мог многое. Тем более, что компромат этот в процессуальном смысле был оформлен безупречно. К сто восьмой статье ненавязчиво нарисовалась статья сто двадцать первая. Не такая тяжкая, но зато более вонючая и позорная. Предусматривающая уголовную ответственность за мужеложство вплоть до восьми лет лишения свободы.
Я бы еще минут сорок попытал пострадавшего за искусство Ворожейкина, но появившийся в палате доктор мне этого не позволил.
Но всё равно, настроение моё еще больше улучшилось. Понятно, что голословное обвинение одного пидараса другим, это еще далеко не раскрытие преступления, но хоть что-то! Терзаясь нехорошими предчувствиями, я зашел в ординаторскую и попросился к телефону.
Дозвониться до опорного пункта бывшего своего участка мне не удалось. Длинные гудки были мне ответом. Зато почти сразу получилось связаться с оперативным дежурным Советского РОВД Колей Панюшкиным.
— Нет Нагаева, на территории он! — непривычно нервным голосом сообщил мне обычно такой флегматичный Николай.
— Коля, а где на территории? Может, ты знаешь? Мне он срочно нужен! — быстро произнес я до того, как Панюшкин успел оторвать трубку от уха.
— На Панова двадцать четыре он, не до тебя ему сейчас пока! Всё, некогда мне! — теперь уже дежурный сумел опередить меня, бросив трубку и не дав мне ни секунды на следующий вопрос.
Похоже, что комитетчики все же купились на мою клоунаду с бисквитной коробкой! И таки сунулись со своими бестактными вопросами к разобиженному на вселенский разврат и репрессивное государство, Юрию Арнольдовичу.
Итак, Панова двадцать четыре. Это был именно тот адрес, по которому проживал бывший лаборант железнодорожной науки. Аккуратно опустив на аппарат трубку, я призадумался. Наверняка уже комитетовские испытывают острое желание пообщаться со мной. Я был готов поставить свою «шестёрку» вместе с её запасным колесом против детского трёхколесного велосипеда. Рупь за сто, что в данный момент копчик начальника областного Управления ГБ чешется и дымится от жуткого перевозбуждения. Прежде всего, от непонимания происходящего. Но при этом еще и от крайней необходимости действовать решительно и немедленно. Спецсообщение в Москву он должен послать еще до того, как по своему ведомству это сделают милицейские. А вот, что посылать-то?!
Чтобы сформулировать текст и расставить нужные акценты, ему до кровавого поноса срочно нужна более или менее исчерпывающая информация. И желательно, чтобы она, эта информация, не сильно отличалась от реальности. Стало быть, им сейчас ох, как нужен первоисточник. А этого первоисточника они еще часа два найти не смогут. Как мне представляется. Уж я-то об этом позабочусь! Для этого я прямо из больницы и, не подавая по телефону своего голоса в РОВД, сейчас же выдвинусь в театр. Так что пусть ГБ пока что удовлетворяется мутной версией профессионального пасквилянта Амбуса! В данный момент, наверняка находящегося в состоянии непереносимых душевно-нравственных терзаний. Лишь бы только они его там не пристрелили! Он-то по ним пусть херачит, пока патроны есть. Глядишь, и завалит кого-нибудь. Дуракам обычно везет в применении огнестрела..
Если учесть, что нервическое состояние Юрия Арнольдовича сейчас помножено на его специфический диагноз, то инициатору слежки за мной я совсем не завидовал. Даже с учетом того, что человек я, надо признать, завистливый.
Чтобы не облегчать карающему мечу КПСС жизнь, я не пошел к своей, оставленной на площадке, машине. А по стеклянному переходу покинул корпус и уже через минуту оказался в другом здании. Спустившись в приемный покой, я вышел через распашные двери на пандус. Пропустив подъехавшую под козырёк скорую помощь, сошел вниз. Осмотревшись, я бодро зашагал в противоположную сторону от того места, где рядом с моей машиной меня сейчас несомненно дожидается комитет по встрече. Комитет государственной безопасности.
До драматического театра трамвай довез меня минут за пятнадцать. Приняв решение не изобретать велосипед, я пошел искать своих вчерашних словоохотливых знакомых. Прежде, чем идти к главному драматургу области, я всё же решил хотя бы минимально подготовиться к встрече с ним.
Однако дверь гримёрки Николая Тимофеевича была категорически заперта. На мой вопрос, пробегающая мимо сорокалетняя женщина-травести ответила, что искомый мной талантище в данный момент изгаляется на репетиции. Я решил не переживать по данному поводу. Резонно прикинув, что из нас двоих пидарасом всё-таки является главреж Белоцерковский, я без какой-либо предварительной подготовки энергичным ходом отправился искать его логово.
В приёмной главного настоятеля храма драматической культуры было суетно. Около полудюжины творческих личностей активно общались между собой. Когда я вошел, на меня они посмотрели не очень приветливо. Быть может, приняв за очередного соискателя лавров на ниве драматургии. И, соответственно, конкурента в распределении ролей и внимания мэтра.
— Следователь Корнеев! — пресек я на корню любые двусмысленности и возможные инсинуации, обратившись к толстой и некрасивой секретарше. — Гражданин Белоцерковский на месте?
— Да, товарищ Корнеев, Пётр Михайлович у себя! — дородная дама потянулась пальцем к селектору.
— А вот этого делать я вам не рекомендую! — в меня снова вселился хулиганствующий дух здешних подмостков, — И вообще никому не советую пытаться мешать работе следственных органов! — я тяжелым взглядом обвел присутствующих лицедеев и потянул на себя дверную ручку кабинета.
Рабочее помещение товарища Белоцерковского напоминало зал антикварной комиссионки. Обстановка была подобрана с претензией на аристократичность. Думаю, что большей своей частью напыщенной мебели и отделки, кабинет главрежа был обязан местному цеху декораций. На стены, потолки и даже на мебель, золотой краски здесь не жалели. Что ж, у каждого свои представления о прекрасном. И не мне, бездуховному опричнику, судить об эстетических тонкостях высокого искусства. И о тех избранных, что ему служат.
На диванчике в стиле а-ля Людовик ХV вальяжно восседали двое мужчин. Один из них был постарше и шейный платок, выглядывавший из-под его подбородка, со всей определенностью указывал на его духовную исключительность. Скорее даже, на высоко-духовную. Второй персонаж был гораздо моложе, но и он не стремился слиться своим внешним видом с серой массой советских трудящихся. Товарищ был одет в тёмно-синий велюровый костюм-тройку. Шейного платка он не имел, зато галстук-бабочка, с обычным отложным воротником его рубашки, никаких сомнений не оставлял. Передо мной был еще один светоч искусства областного масштаба.
