Ночь. Жаркая, душная — от накинутого ею горячего, влажного одеяла не спасает даже вливающаяся в окно морская свежесть, сдобренная запахами солёной рыбы, угольной копоти, смолы и прочими ароматами порта. В маленькое окошко заглядывает большая масляно-жёлтая луна; я лежу в крошечной комнате, где из всей меблировки только узкая кровать с высокими деревянными спинками, хромоногий табурет да кувшин с водой — прочие удобства в коридоре.
Когда я поднимался по узкой лестничке на второй этаж, казалось, что провалюсь в сон, стоит только прикоснуться ухом к подушке. Но нет, не получается: сколько ни пытался, сколько не ворочался с боку на бок — сон никак не шёл, и мысли упорно возвращались, к тому, что я узнал за этот безумный — наверное, самый безумный за всю мою не такую уж и короткую жизнь. А потому, когда дверь моей комнаты начала с лёгким скрипом приоткрываться — подскочил, словно подброшенный пружиной, сел на кровати и зашарил рукой по спинке стула, где на продетом в джинсы ремне висел нож в перехваченных узким ремешком ножнах.
VI
Не то, чтобы я ожидал нападения — просто я всё не мог забыть гранёного ствола его револьвера, уставленного мне между глаз, а так же отвратительное чувство беспомощности, зависимости от чужой воли, охватившее меня в этот момент. Да, потом он извинялся и проявлял, как мог, дружелюбие и всяческое расположение по моему адресу, и отвечал охотно на все (ну хорошо, почти все) вопросы, и даже сунул на прощание увесистый, глухо звякнувший мешочек с монетами — но осадочек, как говорится, остался. Кстати, перед тем, как лечь, я высыпал его содержимое на ладонь — не меньше трёх десятков увесистых кругляшей, тускло блеснувших в свете свечи тёмным жёлтым металлом. Я едва удержался, чтобы не попробовать одну из них на зуб — золото, конечно, что ж ещё? Изображения на аверсах и реверсах монет были мне, по большей части, незнакомы, разве что на полудюжине встречались арабские и римские цифры. Размеры монет впечатляли — мне приходилось держать в руках николаевские червонцы, и самая мелкая из этих была больше как минимум, вдвое. Солидная плата за беспокойство, ничего не скажешь, не обманул «пират». Вот, кстати, ещё причина, чтобы кто-то настроенный не слишком дружелюбно побеспокоил меня ночью…
Но дело, конечно, было не в опасении грабителя — я не допускал такой возможности всерьёз. Я был один, в незнакомом, совершенно невозможном с точки зрения имевшихся у меня представлений об устройстве Мироздания месте, и рассчитывать мне было не на кого, кроме как на самого себя. И на этот вот нож, купленный в Москве, в магазине «Охота», привлёкший меня претензией на знаменитый «Ка-бар». На рыжих кожаных ножнах, как и на чёрном оксидированном клинке даже маркировка соответствующая имелась — «USMS», сиречь «Корпус Морской пехоты США» — чтобы легковерный покупатель вроде меня не заподозрил (совершенно, надо сказать, справедливо) в ноже не слишком дорогую китайскую подделку. Впрочем, заточку он держал неплохо, ладони сидел удобно, и вид имел достаточно грозный — а что ещё, если подумать, нужно от такого ножа?
Но не об этом я думал, конечно, нащупывая в темноте рубчатую рукоять. Дверь всё скрипела, открываясь с неестественной какой-то медлительностью, и я успел не только высвободить нож из ножен, но и перевернуть его лезвием вверх, так, чтобы плоское стальное навершие легло в пальцы, а сам клинок полностью скрылся за предплечьем. Я люблю ножи, успел вволю поупражняться с приобретением, и теперь был уверен, что сумею одним движением перехватить нож, неважно, прямым или обратных хватом — и даже, если понадобится, метнуть, не вставая с койки — резким взмахом, на пол-оборота клинка.
Дверь тем временем распахнулась почти наполовину, но в комнату никто входить не торопился. В коридоре, в самом конце горела масляная лампа, е свет пробивался в комнату под дверью узкой полоской — и теперь, когда дверь чуть приоткрылась, я угадывал фигуру, притаившуюся сбоку, за косяком. Да, так и есть — вот тень на стене шевельнулась, и мне стало ясно, что роста визитёр небольшого, сложение имеет субтильное, и вообще…
…да, так и есть — короткая фраза с вопросительными интонациями, прозвучавшая из-за двери, была произнесена женским голосом, причём очень тихо, почти шёпотом. Слов я, разумеется, не понял, но и без перевода было ясно, что ночной гость — вернее гостья — просит позволения войти. Я торопливо прикрыл голые ноги свисающим с койки одеялом, покосился на окошко — не ждать ли и оттуда каких-нибудь сюрпризов? — и лишь тогда на чистейшем русском языке, стараясь, чтобы голос звучал, по возможности, непринуждённо и не выдал бы меня невольной дрожью, сказал: «Войдите!»
Дверь ещё немного приоткрылась, в образовавшуюся щель проскользнула тёмная фигура — и замерла в шаге от порога. Тусклый свет из коридора падал на стену узким прямоугольником, и на его фоне я не мог различить ни цвета волос, глаз, ни даже черт лица визитёра — но очертания силуэта вместе с лёгкой, почти неслышной поступью давали понять, что я не ошибся. Незваный гость, вернее, гостья — женщина, причём молодая.
— Чему обязан удовольствием видеть вас, сударыня? — осведомился, и тут же выругал себя за очевидный идиотизм, содержащийся. Во-первых, таверна «Белого дельфина» мало походит на великосветский салон, а во-вторых — ночная посетительница наверняка ни слова не поняла из сказанного, и не сможет ответить, как бы того не желала.
Но, видимо, вопросительные интонации говорили сами за себя: она сделала ещё шаг, оказавшись на середине комнаты, и заговорила — горячо, сбивчиво, помогая себе жестами. При этом она попала в косую полосу лунного света, что лежал поперёк моей комнаты бледной косой полосой — о теперь я мог разглядывать её в полное своё удовольствие.
А посмотреть было на что: невысокая, изящно сложённая, с правильными чертами лица, которые при иных обстоятельствах натолкнули бы на мысль о некоторой доле латиноамериканской крови, она сразу удивила меня своим гардеробом. Все женщины, независимо от возраста, которых я встречал за недолгие часы своего пребывания в Зурбагане (да какое пребывание, так, четыре с лишним сотни метров от пирса до «Белого дельфина»!), были одеты в консервативном, патриархальном стиле: длинные, до пят юбки и платья, накидки, плащи, практически целиком скрывающие фигуры, на головах — обязательные чепцы или шляпки, в зависимости от статуса. Служанки в таверне носили светлые блузы, а на головах имели что-то вроде кружевных наколок под пару к кружевным же фартучкам. Старая добрая Европа конца прошлого, девятнадцатого века — как, впрочем, и почти всё остальное, что я успел тут подглядеть.
Костюм же ночной гостьи пребывал в разительном несоответствии с этой, видимо, общепринятой здесь манерой одеваться. Она была в форме курсантов Морского Лицея — целая их компания, человек в пять-шесть занимала один из угловых столов в зале «Белого дельфина»; мастер Валу почему-то счёл нужным обратить на них моё внимание, так что разглядел я их довольно подробно. Эти молодые ребята, младшему из которых не исполнилось и шестнадцати, а старший вряд ли перевалил за двадцать, щеголяли во фланелевых, густо-синего цвета форменках с полосатыми воротниками-гюйсами, узкими, в отличие от наших, матросских. Брюки, слегка мешковатые, с пуговицами по бокам, широкими кожаными ремнями, на ногах тяжёлые матросские башмаки, поверх них икры затянуты белыми, с латунными пуговицами то ли гетрами, то ли гамашами — бог знает, как называется эта деталь гардероба! На ремнях болтались в чёрных кожаных ножнах то ли кортики, то ли прямые тесаки с массивными трёхдужными эфесами — впрочем, большинство «курсантов» избавились от этих аксессуаров, и теперь тесаки валялись на скамьях вперемешку с белыми с узкой чёрной тульёй, то ли шапочками, то ли бескозырками, украшенными на макушке легкомысленными ярко-зелёными помпонами.
