Женщины овда имеют длинные растрепанные волосы, а груди у них такие длинные, что они их перебрасывают крест-накрест через плечи и так ходят. Да, ступни ещё у них перевёрнуты — пяточки впереди, а пальчики на ступнях назад смотрят.
Ночами овда устраивают свадьбы. Для этого просятся к кому-то в дом. Если кто им откажет, то проклянут и хозяина, и всю деревню. Хозяин дома, который их не впустил — скоро умрёт, а потом и вся деревня за ним на тот свет последует. Так что, не мог сегодня Павел Павлович овда отказать. Спас село от смерти неминуемой.
На свадьбах овда поют протяжные песни на непонятном человеку языке, хотя в обычной жизни с людьми при случае на смеси марийского и русского общаются.
Живут овда семьями, рожают детей. Иногда на трудные роды повитух или даже фельдшера приглашают. Рассчитываются за это щедро — золота и серебра не жалеют. Денег у них много, просто немеряно. В лавку в село придут — без счёта за нужное им платят, в пивной за кружку спиртного могут и золотую монету выложить…
Перед свадьбой просят истопить им баню, напечь блинов, выставить кваса.
Так и сейчас было.
— Ваня, иди мою баню топи, — распорядился фельдшер. — Нельзя никак лесным людям отказать — горе всему селу будет. Они же, все как один — колдуны, с нечистым Кереметом знаются, погубят за отказ село… Я блины пойду ставить…
Павел Павлович как молоденький в дом свой убежал, а я к его баньке направился. Справная у него банька, знали овда, чей дом для свадьбы выбирать.
Я затопил в бане печь. Присел на скамеечку. Ну, что сказать — не сложная задача мне досталась. Фельдшеру же теперь повертеться придётся — овда едят много. Говорят, за раз каждый может прикончить горку блинов, большую миску каши, выпить пол ведра квасу. Сейчас, гадать не надо, Павел Павлович по соседям бегает, велит блины всем печь, кашу варить, а квас, что имеется от всех к себе в дом таскает. Плохо угостятся овда — мстить начнут.
Сам я овда до сегодняшнего дня не видел. Пришлых в село или деревню они не сильно любят. Всё больше с местными общаются. Про одну бабу-марийку мне Федор даже как-то сказал, что она с мужиком-овда сожительствует. У самой её мужа нет, а детишки рождаются. Все такие смугленькие, волосики у них чёрные.
В соседнем селе, это опять же по рассказу Федора, один мужик-охотник с женщиной овда в лесу познакомился и даже взял её в жены. Разбогател он быстро. Жена его, как все овда, по хозяйству была неутомимая работница, одна столько проворила, что пять наших баб не сделают. На охоте мужу-человеку помогала, зверей ему под выстрел подводила. Охотник вместе с ней в лес к её сородичам ходил, а они его за это золотом осыпали. Сами овда тоже очень хорошие охотники. Набьют зверя, выделают шкуры и ими на базаре в городе торгуют. Только переоденутся предварительно. Ну, что они — люди.
Да, про жену того мужика ещё Федор говорил, что только по ночам она на лошади кататься любила. Сядет, из-за ног своих, лицом к хвосту лошади и катается. За ночь до смерти лошадь загонит, но это не беда — у мужа денег уйма, он ей и новую купит.
Так сижу, былички вспоминаю, дрова подкидываю. Баню топить — занятие не хитрое.
— Всё у тебя готово? — Павел Павлович в дверь бани голову просунул.
— Почти.
— Давай, заканчивай. На фельдшерский пункт обратно пойдём ночевать. Блинов, каши и кваса я по соседям для свадьбы уже набрал…
Глава 27
Глава 27 Плата за баню
— Хорошо, — я не стал возражать фельдшеру.
Баня-то почти уже и готова. Как для себя я её протапливал.
— Успеют сегодня овда со свадьбой? — уточнил я на всякий случай у Павла Павловича. Так ведь можно и под раздачу легче лёгкого попасть. Что-то не по им окажется, мне и прилетит. Я же баню-то для свадьбы и готовил.
Вот попал, так попал… Доброе дело сделал, девочек до дома довёл, а вон как повернулось. И съесть меня тут есть желающие, и от лесного народа могу огрести…
— Я ведь, как с ними познакомился, — на ходу, без всякой от меня инициативы, начал говорить фельдшер. — Овда, они не только порчу и сглаз навести могут, ребенка украсть или подменить на чурочку, но и лечить умеют. Такое, причем, что современной научной медицине и не снилось…
Я про себя усмехнулся. Да, с моей точки зрения, очень уж здесь сильно она научная…
Впрочем, научность — понятие историческое. Что считалось передовым и обоснованным на одних этапах человеческой истории, может рассматриваться как невежество и отсталость уже через поколение.
— Одно плохо, сделает овда доброе дело, исцелит кого-то, а после этого обязан он три злых дела натворить. Так у них положено. Ещё, если болезнь смертная, человек должен овде свою душу заложить. Но, соглашаются даже на это, хоть и немногие… Ещё пожить-то на этом свете иному человеку хочется, дела важные и неотложные доделать, отомстить врагу…
Да, у всех обстоятельства разные…
— Долго я думал, чтобы у них что-то про лечение спросить… Научит овда меня болезнь исцелять — это засчитано ему будет как доброе дело. Значит — три злых теперь на очереди… Вот и кумекай — как и что…
Павел Павлович вдруг внезапно замолчал. Шагов тридцать, это у него продолжалось, а потом продолжил.
— Мужиков не любят они учить, дар свой предпочитают девочкам передавать. Перед смертью же овды, она обязательно должна это сделать. Отходит в иной мир овда тяжело, сильно мучается… Расплата, это её за свои и чужие грехи, а также за ведьмовство. Не может она умереть, пока свою преемницу за руку не возьмет. — тут фельдшер почти перешёл на шепот. — Есть, правда, ещё один способ её смерть приблизить. Надо в крыше её жилища дыру проломить. Тогда чёрная душа и покинет тело.
— У них и души есть? — удивился я.
— Есть, есть, овда — тоже тварь Божья…
Я, слушая фельдшера, шёл и время от времени оглядывался — нет ли где рядом бабы с топором. Пока, вроде, не наблюдалось такое явление природы.
— Однако, лечение овды — палка о двух концах. Вот вылечу я кого-то их способом от рака, а через год тот человек от другого умирает. Несколько раз так было, но год — тот твой.
Павел Павлович повертел головой. Тоже Федотиху высматривал?
Остаток пути прошёл без происшествий.
На самом фельдшерском пункте, до того как лечь спать, Павел Павлович подпёр колом дверь. Не от овда, а от солдатки. Вот как, иногда в жизни бывает…
Спал я плохо, ворочался. Снилось мне, как всё пытаюсь я поймать белую лошадь, на которой овда катается. Не получается ничего у меня, а Павел Павлович на завалинке сидит и только посмеивается. Над кем? Надо мной, само-собой.
— Спину лошади, Ваня, живицей-то не намазал, а овду поймать пытаешься… Межеумок…
На этой лестной характеристике я и проснулся.
Павел Павлович уже одетый за столом сидел. Вид у него был помятый и усталый. Словно и не спал.
— Пошли, Ваня, плату за свадьбу овда забирать.
Я потянулся, зевнул.
— Может, я сразу из села на выход с вещами?
— Нельзя. Ты баню топил, тебе за неё и плата предназначена. Всё правильно надо сделать.
Ну, надо, так надо…
Тем более, овда за все услуги щедро рассчитываются.
Дом фельдшера на месте стоял, лесные жители его по брёвнышкам не раскатали. Баня — тоже в полном порядке, даже дверь притворена.
Внутри бани всё прибрано. Шайки стопочкой сложены, ковшик, которым на каменку поддают, на гвоздик, что в стену вбит, повешен.
Ну, и где тут плата? Надо было мне Павла Павловича спросить, где её оставить для меня должны.
Поискал везде. Нигде денег не вижу. Не понравилась баня? Настроение у меня в глубокий минус ушло.
Да уж… Вроде, старался…
Дверь тихонечко скрипнула и в баню Павел Павлович шагнул.
— Ну, а я, Ваня, тебя потерял.
Я развёл руками.
— Нет для меня платы.
Павел Павлович замер, аж дышать перестал.
— Везде смотрел?
— Везде.
— И в котле?
Я недоуменно посмотрел на фельдшера.
