Тут к ним и подошёл княжич.
– Здрав будь, Василий Матвеевич. – Пётр ему в пояс поклонился.
– А ты, отрок, и будешь сыном Дмитрия Михайловича Пожарского? – Князь мотнул головой, и непонятно было, то ли это поклон, то ли он дух просто перевёл.
– Я, воевода. В чем же вина этих стрельцов, что ты на них кричишь и всячески поносишь?
– А не твоего это ума дело, княжич.
– Князь, у тебя много врагов в Москве: и Колычевы, и Милославские, и Голицыны. Неужели ты хочешь, чтобы твоими врагами стали ещё и Пожарские с Романовыми? Зачем тебе это надо? Я как раз грамотки государю и отцу сейчас составляю, хочу написать, что радением воеводы в Нижегородской губернии спокойствие и благолепие. Или мне надо написать, что на всём Владимирском тракте на меня нападали тати да разбойники, коих развелось, по нерадению некоторых царёвых слуг, великое множество, и что те тати чуть меня жизни не лишили? – Пётр говорил очень медленно и с радушной улыбкой на губах.
Десятник слушал эту перепалку и смотрел на Бутурлина. В одно мгновение из красного, распалённого своим же криком грозного воеводы тот превратился в бледного, с выпученными глазами рябого мужика, побитого хозяином за нерадение. Княжич закончил говорить и спокойно смотрел в глаза воеводе. Были они примерно одного роста, и княжич даже специально подошёл поближе, чтобы взгляд этот был в упор. И воевода не выдержал игры в гляделки. Он упал на колени и заскулил.
– Прости меня, глупого, Пётр Дмитриевич! Язык себе вырву! Бес гордыни попутал! – Князь склонил голову.
– Ну, что ты, Василий Матвеевич, встань немедленно. Эти стрельцы мне жизнь спасли, и не раз. Потому и вступился за них. Может, на них какая вина есть? Ты мне скажи, и разберём вместе.
– Пенял я им, что не привезли они живым атамана казацкого, вора Ивашку Сокола для отправки в Москву на суд и казнь прилюдную, – всё ещё оправдывающимся голосом произнёс Бутурлин.
– Ну, вот и выяснилось всё. Был разбойник Ивашка сильно ранен при пленении. Не пережил бы он дальней дороги. При мне и помер. Я же тело его приказал сжечь, так как недостоин он христианского погребения. – Пожарский продолжал стоять прямо напротив князя вплотную и, чтобы тот не отошёл, придерживал его за рукав.
– Правильно ты поступил, Пётр Дмитриевич. Разумен, я смотрю, ты не по годам, весь в батюшку. Многие ему, заступнику земли русской, лета.
– Пройдём же, боярин, в мою избёнку, выпьешь чарку мёда с дороги, и поговорим там без глаз посторонних, – предложил Пётр.
Воевода согласно закивал. О чем разговаривали Пожарский с Бутурлиным, Козьма не слышал. Но только вышел через час князь Василий Матвеевич сияющий, как начищенный пятак. В руке же держал красивый золотой кубок, изукрашенный каменьями.
Событие двадцать первое
Знаменщик (наиболее опытный иконописец, создающий рисунок будущей иконы) Иоаким Прилукин собрал отличную артель иконописцев. Личником был Семён Гагин, он рисовал лики святых так, что от них нельзя было глаза отвести. Платечником работал Иван Рябых, изображённые им ризы переливались всеми красками, словно святой только что пошевелил плечами, и одежды его чуть ворохнулись, заиграли на солнце самоцветами. Травщик был ещё юн, Фёдор Софрин только второй десяток разменял, но травы и ветви дерев, выписываемые им, смотрелись как живые.
На Стоглавом соборе более полувека назад были утверждены «новгородские таблетки», образцы написания икон, но сейчас, после Смуты, многие настоящие иконописцы были либо убиты, либо умерли, не оставив после себя достойной смены, и по дорогам расписывать немногие появляющиеся храмы ходили сплошь богомазы. Они и писали без левкаса прямо по дереву. Такие изображения настоящие иконописцы презрительно именовали «краснушками». Рецепт левкаса (грунта) у каждой настоящей артели был свой: сколько-то мела, сколько-то рыбьего клея и льняного масла. Да дело было не столько в рецепте, сколько в умении левкасчика тонко и равномерно наносить слой за слоем. Иоаким был отменный левкасчик.
Сейчас Иоаким сидел с князем на завалинке у избы вершиловского старосты и обдумывал его предложение. Предложение было необычным. Как зарабатывала себе артель на жизнь? Всё просто: идёшь из села в село, из города в город и предлагаешь в церквях, монастырях и соборах свои услуги, демонстрируя несколько написанных артелью икон как образец своих возможностей. Договариваешься об оплате и, помолившись, начинаешь работать.
Княжич предлагал иное. Он построит для них просторный дом с отдельной комнатой для приготовления красок и отдельной комнатой для письма. Построит каждому дом или один большой на всю артель и приставит к ним женщин, чтобы те обстирывали их и готовили еду. Писать они будут только иконы. Отвлечёт их княжич только раз, когда артель плотников построит в Вершилове настоящую церковь со звонницей и куполом. Денег на всё необходимое для изготовления красок Пожарский будет давать отдельно от уговорённого помесячного заработка. Еда и услуги женщин – тоже за его счёт. Платить он им будет по четыре рубля в месяц на всю артель, а внутри артели они могут делить заработанное, как захотят.
Вечные бродяги, они не привыкли к оседлой жизни. Здесь же уют, забота и очень приличные деньги.
– Что же с теми иконами, княже, ты делать станешь? – почти согласился знаменщик.
– Хочу, чтобы в каждом дому у отцовых крестьян были красивые лики в красном углу. Хочу, чтобы в храм наш Вершиловский со всей губернии народ шёл помолиться и на работы ваши полюбоваться, – улыбнулся Иоакиму боярич.
Вот сидел перед ним обычный отрок, а улыбнулся и взглянул иконописцу в глаза, и словно патриарх того по волосам погладил.
– Хорошо, княжич, благое это дело, когда в каждом дому лик святого есть. Только если всегда сидеть на одном месте и не видеть икон чужого письма, то и совершенствоваться не сможешь, погрязнешь в копировании, – высказал сомнение Иоаким.
Пётр Пожарский утвердительно кивнул.
– Правильно говоришь. Какой же выход?
– Надо нам время от времени хотя бы в Нижний Новгород или Владимир выбираться.
– Нет проблем; пока тут дома строят, можете в Нижний Новгород съездить, лошадей дам, подводу дам, денег на еду и на всё, что для красок нужно, дам. Скажите, сколько надо, и собирайтесь.
– Что ж, по рукам, княже. Думаю, не пожалеешь ты о своей затее.
– Образ Богоматери Одигитрии Дионисия видел ли?
– Как не видеть, княже, и Богоматерь, и фрески его в Ферапонтовом монастыре на Белоозере имел счастие лицезреть.
– Сможешь ли повторить сию работу Дионисия? – Пётр перекрестился.
– Что один человек сделал, второй всегда повторить сможет, – спокойно и уверенно в себе проговорил знаменщик.
– Добро. Как вернётесь из Нижнего, с неё и начинайте.
Событие двадцать второе
Пётр Пожарский стоял на взгорке возле церквушки села Вершилово и оглядывал окрестности вместе с четырьмя артельными старостами. Трое были плотниками, один – печник.
– Ну, что, косопузые, – улыбнулся княжич, – слушайте мою хотелку.
То, что плотников сейчас называют косопузыми, бывший генерал узнал только сегодня. Пришёл к нему староста вершиловский Игнашка Коровин и сообщил, кланяясь, что косопузые и печники сегодня к полудню прибудут.
– Какие такие косопузые? – не понял Пётр.
– Эх, боярич, да ты не знаш. Плотников так кличут. Они топор за поясом на пузе носят, их и перекашиват, вот тебе и косопузые.
Плотники подошли поближе.
– Смотрите. Тут, возле этой церкви, мне нужен храм с тремя куполами и колокольней. Сможете?
– Сможем, княжич, не впервой. Скажи, сколько саженей в высоту, сколько в длину и ширину, – переглянулись старосты.
– Не знаю. Но чтобы сто человек в тот храм могло на службу поместиться без давки.
– Понятно, княжич, сделаем. К весне на Пасху должны закончить.
– Замечательно, – порадовался Пожарский. – Теперь второе. Мне нужен терем в два этажа, вот здесь, где мы стоим. Думаю, саженей десять в длину и столько же в ширину.
