– Это моя комната? – осмелилась задать вопрос, принимая из рук Греты чашку горячего шоколада.
– Никак умом повредилась! – Грета всплеснула руками так энергично, что я едва не опрокинула шоколад на толстое простеганное одеяло.
– Это моя комната, – мягко ответил незнакомец. – Пока не окрепнешь, поживешь здесь.
По виду Греты было видно, что эта идея ей не очень по вкусу. Видимо, нравственность барышень здесь блюлась так же строго как в нашем дореволюционном прошлом.
– А ты кто? – посмотрела на непрошенного спасителя.
Иссиня-черные волосы косо спадают на лоб, почти скрывая большие и выразительные глаза. Упрямые губы слегка подрагивают, будто стараются сдержать усмешку. Твердый подбородок, высокие скулы. Его можно было бы назвать красивым. Той особой, демонической красотой, которая редко оставляет женщин равнодушными. Я бы тоже могла ей поддаться, вот только меня останавливало абсолютное незнание своего будущего и его в нем роли.
– Ты меня не помнишь?
Снова это дрожание уголков губ.
– Точно, повредилась! – горестно воскликнула Грета, а я покачала головой.
– Меня зовут Ладислав. Теперь я хозяин этого дома и… – он замялся и почему-то отвел взгляд. – И твой хозяин тоже.
Что?!
От неожиданности я подскочила, но голову пронзила такая боль, что свалилась обратно, и в глазах потемнело.
Глава 3. Озарение
– Что же такое твориться-то?
Кудахтанье Греты сначала доносилось словно слой ваты, затем все более отчетливо.
– Детонька совсем памяти лишилась. Что же теперь с ней будет?
– Пока полежит здесь, наберется сил. А потом посмотрим, – совсем рядом голос… хозяина. Господи, застрелите меня. Дожила! Еще в рабынях не ходила. И почему я не утонула? С чего это хозяин полез в воду спасать рабыню, да еще и приволок с свою комнату? Может, они, то есть, теперь уже мы, любовники? А если этот Ладислав потребует у меня выполнения моих рабских обязанностей? Спать с чужим мужиком? Только через мой труп! Хотя, может, я уже труп, а это уже агония мозга?
Успокаивая разгоряченные мысли, на лоб опустилась прохладная ткань и перина подо мной промялась. Кажется, тот, кто сидел рядом, придвинулся.
– Что же она будет делать без памяти-то? – женским голосом продолжала галлюцинация.
Точно! Без памяти! Ну какая же эта Грета умная. Если все-таки не умерла, буду притворяться, что лишилась памяти, пока не освоюсь в этом странном мире.
– Давай, детонька, выпей, – перед носом снова оказалась кружка, сладко пахнущая молоком
– М-м-м, – я попробовала отвернуться, но, не обращая внимания на мое нежелание пить, Ладислав приподнял за плечи. Не церемонясь, он стиснул мою челюсть и влил в рот тошнотворно теплое молоко.
Горло сжало спазмом, и я закашлялась, тогда мучитель наклонил меня вперед и придерживал пока я не восстановила дыхание.
– Вот и хорошо. Вот и хорошо, – причитала Грета, принимая у хозяина кружку. Теперь она поспит, а проснется совсем здоровенькой.
Вот в последнем я очень сомневалась, хотя веки начали сами собой закрываться, и я провалилась то ли в перину, то ли в подушки, то ли в сон.
ЛАДИСЛАВ
Я смотрел на нее, утонувшую в моих подушках.
Незаконная дочь моего отца, прижитая в столице от какой-то девицы. Я ненавидел ее всем сердцем за отнятую любовь отца, его внимание, за то, что она существует. Ненавидел!.. Потому что любил.
С того самого дня, как вернулся из интерната для мальчиков и увидел в нашем саду рыжекудрую девочку. Ее заливистый смех напоминал перезвон серебряных колокольчиков и слышался каждый раз, когда отец отталкивал качели, и девочка взмывала к небу, отчего, открывая маленькие ступни в белых башмачках, взлетали кружевные юбки.
Именно тогда я в первый раз и почувствовал эту тягучую смесь притяжения и ревности – со мной отец никогда не проводил так время. И, взрослея без матери, я знал только строгость. Сначала отца, воспитывающего меня, как наследника, а потом наставников интерната, не прощавших ни единой детской шалости.
Я спешил домой, надеясь на встречу с отцом, на его радость моим успехам, на его гордость, а она, эта рыжеволосая кукла, отняла у меня все.
– Ладислав! – увидев меня, крикнул отец. – Подойди, познакомься. Это Мелисса. Моя помощница. Несмотря на низкое происхождение, у нее очень искуссные руки. Надеюсь, вы подружитесь.
Подружитесь? Меня передернуло, а упоминание о низком происхождении вызвало отвращение и злость.
Так вот на кого отец променял своего сына. На простолюдинку!
В тот же вечер я пробрался в ее комнату, обставленную словно для госпожи, стащил то самое сиреневое платье с пеной белых кружев и сжег его.
Разумеется, мне влетело от отца, но слезы девчонки пьянили больше вина и оставляли послевкусие кабацкой сивухи.
С каждым моим приездом домой, Мелисса становилась все красивее. И тем больше я ее третировал, пока она не начала при виде меня испуганно прятаться.
Страшная правда открылась когда мы оба уже были достаточно взрослыми: Мелисса – чтобы вызывать интерес у молодого человека, а я – чтобы отдавать себе в этом отчет.
Тогда Мелисса хорошо понимала кто она есть и успешно избегала меня с самого моего приезда, но в тот день, когда я зачем-то пошел к отцу, стояла у дверей его комнаты и любовалась на сережки. Мамины сережки.
Увидев меня, она испуганно замерла, как лань перед волком, и напряглась, приготовившись бежать.
Сначала я хотел ее отпихнуть, но потом рассмотрел украшение в ее руках.
Отец не мог отдать их! Это фамильные драгоценности. Он подарил их маме, а она должна была подарить моей супруге. Они не могут принадлежать безродной девке.
В глазах потемнело.
– Дрянь! Воровка! Как ты посмела коснуться вещей мамы?! – орал я на оцепеневшую Мелиссу.
Вырвал из неподвижной руки украшение и с размаху ударил по лицу.
Она даже не вскрикнула, только из рассеченной губы стекала струйка крови, а в широко распахнутых, устремленных на меня глазах застыли слезы.
Я поднес дрожащую руку к глазам – перстень. Родовой перстень с орлом – герб нашего дома – немного большеватый для меня, повернулся на пальце, и ребро пришлось прямо на пухлые розовые губы.
Я ударил ее? Ударил девушку? Рука дрожала, и я перехватил ее за запястье, все еще не веря, что ударил Мелиссу. Меня не этому учили!
– Что за шум? – отец вышел из своей комнаты.
Посмотрел на меня, все еще не сводящего глаз с собственных трясущихся пальцев. Посмотрел на Мелиссу, дрожащую с головы до ног и отвесил мне хорошую оплеуху.
В ушах зазвенело, а в глазах начало двоиться. Я даже не знал, что у него такая тяжелая рука.
Мелисса вскрикнула. Словно очнувшись, она прижала ладонь к покрасневшей щеке и бросилась бежать, а отец втолкнул меня в комнату.
– Как ты посмел поднять на нее руку?! – гремел он.
– Она украла украшения мамы! – вспомнил я причину своего гнева.
– Это я подарил! – продолжал кричать отец. – Это моя воля! Кто ты такой, чтобы препятствовать ей?!
– Твой сын! – мы кричали друг на друга, забыв о приличиях.
– А она дочь! – встретил мой неверящий взгляд и поправился: – Я воспитываю ее, как свою дочь. И ты должен относиться к ней соответственно! Должен уважать ее! Такова моя воля! Она тебе ровня!
«Дочь! Дочь!» – неотступно звенело в голове. Я смотреть не мог на Мелиссу, чтобы не испытывать неподобающих чувств, и сбежал в столицу.
Я бежал от стыда за содеянное, от своей, как я теперь знал, страсти, противной природе и обществу. Бежал от себя.
Вернуться меня заставило только известие о тяжелой болезни отца.
Мелисса сделала мне одолжение и не показывалась на глаза, а когда отец испустил дух, уронив и разбив зеркало, я услышал судорожный всхлип за дверью и дробный стук башмачков.
«Я ведь даже не позволил ей проститься, поскольку проводил дни и ночи у постели отца», – все это пронеслось в голове, и я бросился следом.
А увидел только как ее юбки мелькнули и исчезли за скалой.
