В Нижнем Новгороде остановились для пополнения запасов. Я тороплю с погрузкой.
Проходим Саратов, Балаково. В той жизни отсюда мои предки по материнской линии. Черноземы, хоть на хлеб намазывай. Палку посади, вырастет, если не засохнет. Коммунисты отобрали хлеб, посадочный материал и выставили блок-посты. Чтоб западная гуманитарная помощь не прошла, а крестьяне не сбежали. И на такой благодатной земле начался голод.
Спасали только особо ценных кадров. Прадед был техническим работником и воевал на гражданской войне в Чапаевской дивизии. Его с семьей посадили на баржу и увезли вверх по Волге. Выгрузили в Рыбинске. Он рассказывал, что застал людоедство. «Сегодня щи из бабца», — говорил односельчанин и приглашал в гости. Он отказался и спасся. Многие не выжили.
Я смотрю задумчиво на вечереющий берег. Скоро встанем на якорь. Подошла Алена, обняла сзади:
— Ну что ты все мучаешься? Вижу в тебе думы неразрешимые. Расскажи, поговори со мной. Оно и разъяснится.
— Все не расскажешь. И что ты чувствуешь?
— Испугался ты того попа в Питере. Вот что. Не в осуждение говорю. Знаешь ты, чего я не знаю.
— Так и я не знаю. Есть что-то огромное и страшное, что не изменится веками. И поменять не знаю как.
— Ты про церковь?
— И про нее тоже. Поп превращается просто в духовного квартального. Впрочем, внизу еще есть исключения. Но нет наверху. Посмотри, — я повернулся и взял ее за плечи, — это не христианство. Это псевдохристианство, насаждаемое сверху. Изначально вся церковь всегда строилась снизу, от верующего народа. Иерархи назначались из достойнейших и только администрировали.
— Чего делали?
— Управляли под присмотром. Это не их собственность и вотчина. А это что? Попробуй, не воздай почести архирею, такое начнется! А горячих всех выбивают сейчас. Остаются теплые, которым все равно. Сколько в храм ходят по вере, а не по нужде?
— Половина будет. На Праздники так и все.
— А другая половина?
— Кто куда. Сам видишь. Староверы тайные. Кто-то прежних богов тайком хвалит, особо из мерян. Еще хлысты всякие, да скопцы.
— И те кто ходит, тоже для порядка больше. Но речь о другом. Хоть один из архиереев заступился за крестьян? Сказал, что нельзя христиан продавать? Никого нет.Только призывы к одним потерпеть, к другим не ожесточаться.
Положение с крепостным правом очень напоминало пропаганду в коммунистической России. Оно есть, все про него знают, а говорить про него нельзя никак. Режим полного умалчивания. Ни хорошо, ни плохо. Никак. Все скандалы заминались. Жалобы заворачивались. Иногда сельские батюшки пытались добиваться правды по своим каналам. И у некоторых получалось. Но многих из заступников и наказывали. Как и в СССР. Есть ГУЛАГ, расстрелы, аресты безвинных жен и детей врагов народа, десятки за колоски. А говорить про это нельзя. Все хорошо, советский народ, пятилетки и прочая.
— Так уж вышло, что и церковь у нас власть.
— Испугался, говоришь? Да, испугался. Есть там человеки с горящими глазами и твердым сердцем, без сомнений, без страха и упрека, да еще и властью наделенные. Но убрать царского совоспитанника, друга детства, это не по силам простому митрополиту. За ним стоит некто большой, который диктует свою волю и царям.
— Так он содомит же был, этот друг детства.
— Думаешь, их мало? В той же церкви нет? Чепуха.
— Он тебя подозревает в чем-то?
— Знаешь, государственная машина устроена так, что живешь спокойно, пока она тебя не видит. Вспомни циклопа из «Одиссеи». Мы вместе читали.
— Страшный!
— Вот, увидит. Сожрет. И тут так. Обратит внимание и растопчет в каторжную пыль.
— Государь отменил смертную казнь.
— Это тот. А Николай Павлович заменил другим. Если сто ударов кнутом дадут, что это, как не смерть? До сорокового мало кто доживает. Начались и пытки при допросах, при следствии. Не за себя боюсь. А уж грехов на мне предостаточно. Хватит одних староверов-священников, что у нас обитают. За каждого уголовное дело. Не считая прочего.
— Ты про тот случай во Владимирской губернии, на котором Гаврилова проверял?
— И про тот тоже.
Было дело. К нам обратились, как к последней надежде, крестьяне через своего приходского священника. Барин их взял за правило бесчестить девочек до двенадцати лет. Ни одну не пропускал. И никто ему слова поперек не мог сказать. Ни полиция, ни духовные. Я посчитал этот случай удобным для проверки нашего доктора.
Ребята из учебного центра с восторженным блеском в глазах устроили засаду на экипаж. Молодцы, все как по нотам исполнили. Барин связанный в роще мычит. Я велел доставать инструменты доктору и оскопить насильника. Алексей Васильевич ни слова не сказал, только побледнел. Молча отхватил яйца. Кровь вместе остановили. Рану зашили. Через два часа отпустили и пообещали язык отрезать в случае чего.
— Не вини себя. То за дело было.
— Я не виню. Я боюсь того, чего не понимаю. А православную церковь я не понимаю. Ты видела, сколько миссий католических встречалось нам на пути? И ни одной православной. Напоминает иудаизм. Там тоже проповедования гоям нет. Все наши старцы и юродивые вопреки официальной церкви. Они и есть остатки народной веры. Вечно гонимые властью. Это их потом признают и прославляют.
— Ну что ты разошелся! Все хорошо. Может, этот Серафим тебя сам боится.
— Или тебя.
— Или меня, — вздохнула Алена, — Пока ты нужен, никуда тебя не денут. Только если бунтовать не будешь в открытую.
Испугался я вовсе не попа-энтузиаста. Роль личности в истории определяется ценой киллера. Но если за заменяемым винтиком стоит незримая Система, тогда это правило не работает. Как хороший оперативник, я умею определять факт обладания информацией. А Серафим ею обладает. И не сам он ее собирает.
— Солнышко мое, — улыбнулся я, — всем им нужны деньги, слава, почитание и собственная значимость. Все то, от чего отговаривают паству, они забирают себе. И пользуются без всяких сомнений. Пока это так, не страшны никакие инквизиторы. Но вот тем, кто их направляет и находится в тени, кто не ест вкусно, не наслаждается ползающими под ногами иереями и не пишет книг, лучше не попадаться.
Мы сошли на берег. С вершины обрыва доносится пение. Комаров нет. В июльскую жару только вечером и погуляешь. Где мои шорты и майка? Эх, провинция. Не поймут.
Выгрузкой занимаются без меня. Я отправился к должностным лицам. Губернатор впечатления не произвел. Обычный чиновник. Въедливый, преданный, но не более того. Получился очень милый официальный визит и официальные же заверения в дружбе и сотрудничестве. Добродушная улыбка, кому надо, и патриотический взгляд с суровостью к врагам. Точно с таким же выражением он будет смотреть на палача, который будет меня вешать, и на министра, который будет меня награждать.
А вот казачий атаман Павел Иванович Петров, наш земляк из Костромы, очень дельный оказался. И хлебосольный.
— Ты пойми, — обнял он меня после брудершафта, — не получается по-другому с ними. Думаешь, зря ханы чуть что, сразу голову рубят или кожу снимают? Только так и можно. Кайсаки не плохие и не хорошие. Просто есть язык, который они понимают. На нем разговаривать надо. А не по-нашему. Того на свой лад переиначивают.
— Это как?
— Если чего уступаешь по доброте душевной или, может, из жалости, что скитаются, то сразу переводи так: «боимся мы вас, славные степные воины. Можете спокойно идти за Волгу, пастбища ваши, власть ваша, только нас не трогайте».
— А если порубить головы? — я захмелел на жаре.
— А то для них, ровно подзатыльник для семинариста. Мол, делать так нехорошо, не принято в приличном обществе. Это, будьте уверены, сразу понимают.
— Нечто нельзя замириться?
— Пока выгоду видят, можно. А как в голову что ударит, так в набеги.
— Но с калмыками получается мирно жить?
— Ты уж не путай. Думаешь, раз узкоглазые, так все одинаковы? Вот и не угадал. Калмыки люди с воспитанием. Оно конечно, буддисты. Но для нас добрые соседи. Да что там! Половина моих казаков из калмыков.
