Бояре встрепенулись, получив ясный приказ. Басарга и Илья передали поводья замешкавшемуся Тимофею, побежали вперед, нырнули в непривычно низкие двери патриарших палат, прошли две горницы с высокими сводчатыми потолками. В третьей, возле богато накрытого стола, валялся на полу перевязанный ремнями и вожжами архиепископ Пимен. Как был в архиерейских одеяниях – так его и скрутили.
– Не довезем до Москвы, государь, – усомнился подьячий. – Далеко, холодно. Не доедет.
– Коли так, поперва в Городище доставьте, – скривился царь. – Опосля с обозом отправим.
Едва архиепископ увидел Басаргу, как тут же у него загорелись глаза, он торопливо зашептал:
– Помоги мне! За ворота токмо вывези, за заставы.
– На тебе кровь митрополита, – покачал головой Басарга. – Гореть тебе в аду.
– Да ты же сам супротив него выступал!
– Нет!
– Помоги, или я тебя выдам!
– О чем шепчетесь, Басарга? – громко спросил Иоанн.
– Епископ Пимен обещает выдать тебе мое соучастие в заговоре супротив митрополита! – громко ответил подьячий.
– А-а-а… Ну, пусть потом на дыбе Малюте расскажет, – посоветовал сразу повеселевший государь. – Тот запишет.
– Мирослава Шуйская не была монахиней! – громко крикнул Пимен. – Она беглая расстрига!
– Да, кстати, Басарга, – спохватился Иоанн. – Куда княжна Шуйская исчезла? Кравчая она образцовая, честная и преданная. Я желаю, чтобы и впредь она семье моей служила.
Архиепископ в бессильной злобе с силой ударил головой о каменный пол.
– Вот видишь, святой отец, – присел рядом с ним Басарга. – Ты ради власти хитрил, подкупал, убивал, обманывал. И лежишь теперь в веревках. А я честен был, о службе только думал и даже грехи открыто признавал. И теперь не боюсь ничего и ни на что не жалуюсь.
– Великие слова, подьячий, – обошел стол Иоанн и остановился рядом с пленником. – Запомни их, Пимен. Чтобы остаток жизни своей каждый день вспоминать. И понимать, за что на этом свете земную кару нести будешь, а на том свете терпеть муки адовы. Берите его за плечи и за ноги, бояре, и через седло. Только не прибейте по дороге! Хочу, чтобы весь путь митрополита, все муки Филипповы он в полной мере испытал!
На Городище пленника побратимы довезли без приключений и заперли в людской. Не ради пущего унижения епископа, а потому, что та была теплой. Пимен человек немолодой, в амбаре уличном, на холоде, мог и преставиться. Раз государь желал сохранить ему жизнь – пришлось озаботиться. А запиралась людская хорошо, в самом нутре дома располагалась. Однако пригляд за пленным все же требовался – а потому возвращаться в город побратимы не стали.
Спустя несколько часов возле Городища появилась толпа новгородцев, которые приволокли избитого до беспамятства окровавленного мужика в одной рубахе, даже без порток, постучали в ворота, закричали:
– Эй, люди царские! Мы тут изменника споймали, боярина Федюкова. Тоже с ляхами сношался. Чего делать с ним? Порешить али испрашивать будете?
Опричники и холопы, которые при виде воинственной толпы выскочили с оружием во двор, вопросительно посмотрели на Басаргу, поднявшегося с луком на угловую башню. Тот был подьячим и, выходит, старшим по месту среди маленького гарнизона.
– Мертвого опосля не вернуть, – после короткого колебания решил боярин Леонтьев, – а живого порешить никогда не поздно. Заносите!
Он пересек боевую площадку маленькой башенки, крикнул внутрь:
– Калитку откройте, пусть арестованного затащат. Наготове будьте! Коли ломанутся…
Но новгородцы рваться в крепость и не помышляли. Двое из них переволокли жертву за порог, бросили и тут же, не спросясь, выскочили обратно. Толпа покатилась к городу, помахивая дрекольем и топорами.
Где-то через час новгородцы приволокли еще одного изменника, а уже в сумерках, почти ночью – сразу троих[20].
Волей-неволей Басарга с побратимами и оставшийся в Городище небольшой караул оказались тюремщиками. Задержанных становилось все больше, и вскоре перевалило числом за сотню, их требовалось не только охранять, но и кормить, выводить по нужде – будучи постоянно готовыми к бунту. Маленькому гарнизону стало не до Новгорода, и о событиях в нем опричники узнавали лишь из редких слухов, приносимых творящими суд и справедливость горожанами.
Говорили, что Иоанн учинил скорый суд над пойманными изменниками прямо в патриарших палатах, приказав предать смерти то ли полтораста, то ли две сотни бояр, иных вместе с семьями. Говорили, что награбленного в домах предателей добра оказалось так много, что простую мебель опричники и горожане стали выбрасывать в Волхов как мусор, дабы весной река прочь унесла[21]. Говорили, что Иоанн лично объехал все окрестные монастыри в поисках бумаг с планами изменников. Все же архиепископ во главе заговора стоял, стало быть, в церквях все важное и хранилось. Сказывали, что крестоцеловальная грамота заговорщиков нашлась прямо в храме Святой Софии, то ли за иконостасом, то ли в алтаре[22].
Спустя неделю новгородцы выдохлись. Погром прекратился, новых изменников в Городище они более не тащили. Впрочем, в людской княжеских палат и без того набилось три сотни пленников, так что отдыха караульные не знали. Полтора десятка охраны – попробуй управься со свалившимися хлопотами! Сыск между тем продолжался, но уже одним лишь Малютой Скуратовым, допрашивающим пленных, выискивающим документы, вычисляющим последних, самых ловких и скрытных предателей. Однако, в конце концов, устал и он. В начале февраля опричная армия, теперь уже отягощенная длиннющим обозом с пленниками и добычей, двинулась в сторону Пскова.
Искоренение измены обошлось Новгороду в тысячу четыреста девяносто погибших – большинство из которых, впрочем, были инородцами[23], а также в разорение древнего Ярославова городища и торговых рядов со стороны Волхова. Иоанн повелел построить на этом месте новый царский дворец, в который намеревался переселиться из ненавистной Москвы, а вокруг разбить обширный фруктовый сад.
Во Пскове известие о прибытии царского двора вызвало немалый страх – вестимо, у многих горожан рыльце было в пушку, и после разгрома новгородской измены они предвидели для себя ту же самую участь. Многие бежали, иные молились, простые же псковичи в честь прибытия государя выставили вдоль дороги празднично накрытые столы, дабы опричники огромной царской свиты могли угоститься.
Нового разбирательства ждали и сами опричники – однако дозоров для окружения города Иоанн не посылал, никого не ругал, к наказанию чужеземцев не призывал. Благословение игумена Корнилия принял с благодарностью, после чего вместе с ним и малой свитой царь отправился к Троицкому собору, на литургию. Там он и остался на три дня в гостях у местного юродивого Николая Салоса, проводя время в беседах и молитвах.
Утром четвертого дня опричники, по приказу государя, снялись с лагеря и двинулись из слободы, в которой отдыхали все это время, в сторону Москвы. Царь, молчаливый, с понурой головой, нагнал обоз вскоре после полудня, обошел по обочине и занял место впереди.
В столицу опричный двор вернулся в начале марта. Здесь и завершилась окончательно история новгородской измены: узнав о ее разгроме, посольство Сигизмунда Августа признало поражение в войне и подписало перемирный договор, согласившись на присоединение к России Полоцка, Ситно, Езерища, Усвят и еще нескольких крепостей. Из трехсот отловленных новгородцами изменников Иоанн помиловал и отпустил почти две сотни[24]. Во искупление грехов, вынужденно совершенных в Новгороде при разгроме заговорщиков, Иоанн Васильевич повелел построить в Москве две церкви, в каковые надлежало поместить православные святыни – иконы, кресты, священные книги, изъятые у предателей, преступивших данную своему повелителю клятву.
Призванные из своих поместий бояре распускались по домам, и Басарга с побратимами наконец-то смог отправиться на ставшую уже совсем родной полноводную Вагу.
* * *
Стараниями государя побратимы за зиму нагулялись вдосталь, а потому домой ехали без спешки, каждые три перехода задерживаясь на пару дней в постоялых дворах отдохнуть да выпить. Однако же хорошо отдыхавшие кони шли ходко, и во время переходов по звенящим зимникам одолевали за день по полста верст, а то и более. Посему, несмотря на леность, до Ваги бояре добрались уже к началу апреля.
Усадьба подьячего издалека дала о себе знать частой стрельбой.
Впрочем, побратимов эти звуки ничуть не встревожили – догадывались они, кто порох жжет, не жалеючи. И, понятно, оказались правы: мальчики из сиротского приюта, подобно белкам, скачущие по вантам «Веселой невесты», палили с высоты из пистолетов и коротких пищалей по расставленным на удалении в две сотни саженей снежным бабам.
– А ну, кривоглазые, нешто кулебяки никто сегодня не хочет?! – Веселый голос датчанина Карста Роде было невозможно перепутать ни с одним другим. – Холопы лучше вас стреляют, дармоеды! Кто ни разу не попадет, одну репу сегодня на ужин жрать будет, попомните мое слово! Федька, не мухлюй, я все вижу! Тимоха, у тебя что, руки в длину разные? Третий раз на сажень влево садишь! Коли глаз кривой, так ты им тогда правее наводи! Рыжик, упражнение два делай, не то не зачту!
