Ознакомительная версия.
— Пошто немчин? — спросил боярин. — Откелева? Ты ответь, безносый. Созоровали, душу живую порешили? Заказывал ведь того не делати!
Было слышно, как Клюв шумно сглотнул.
— Дак… На улице он… На улице валялся. Вот те крест святой!
— Ладно. Не мое то дело. Никто не сведал?
— Никто. Хошь на святу икону побожусь! — пришел на помощь Клюву Митьша.
Воспользовавшись этой дискуссией, Ластик позволил себе приоткрыть один глаз.
Низкий дощатый потолок, бревенчатые стены.
Комнатка, совсем маленькая. В стене напротив светится прямоугольник — дверца. По краям, вдоль стен, лавки. И сам он тоже лежит на лавке, в каком-то ящике.
Мамочки! Это же гроб! Так вот что такое «домовина»…
Осторожно покосившись в сторону, Ластик рассмотрел тех троих.
Страшные, кого он мельком видел на кладбище, были одеты в рванье, на ногах залепленные грязью лапти. Митьша невысокий, всё время кланяется. Лица не разглядеть — стоит спиной. Второй мужик долговяз, костляв, весь зарос черными волосами, а на носу у него повязка, из-за чего тогда, при свете факела, и показалось, будто это клюв. Отсюда же, надо понимать, и прозвище.
Но главный интерес сейчас, конечно, представлял собой третий — ясно было, что судьба Ластика будет зависеть именно от этого человека.
В руке он держал канделябр с тремя горящими свечами, близко к лицу, поэтому видно его было хорошо.
Ох и не понравился Ластику смердячий кот Ондрей Тимофеевич!
Был он не то чтобы сутул, а будто присжат, словно пружина, в любой миг готовая распрямиться. Не поймешь какого возраста — на гладком лице торчали перышками два жидких уса. С губ не сходила ласковая улыбка, но круглые глаза смотрели холодно, и в самом деле, по-кошачьи. Голос тоже был кошачий — мурлыкающий, негромкий.
— Ныне привлакли отрока годящего, — сказал он и облизнулся. — Не то что даве. Рубль с полтиною дам, ако сговорено.
Маленькая, но, видно, сильная рука поглаживала эфес кинжала, что торчал из-за широкого переливчатого пояса. Там же, крест-накрест, был засунут и еще один. Рукоятки у обоих кинжалов были в виде змеиных головок.
Одет Ондрей Тимофеевич был нарядно: красные с серебряными разводами сапоги, узорчатый кафтан (или как он называется — такой длинный пиджак до колен, с наполовину разрезанными рукавами). А череп у него был совсем голый, то ли лысый, то ли обритый.
— Благодарствуем, а токмо прибавить бы, — поклонился Митьша. — Ить три раза на ночную страсть хаживали. Што страху-то бысть. Ажбы спымали бы? За ведовство ныне огнем жгут.
— Мели языком! Како-тако ведовство? — прищурился человек-кошка, и глаза блеснули опасным желтым пламенем. — Ты что, грибов поганых оелся?
Оба мужика согнулись до самого пола, распрямились, снова согнулись — прямо как на физзарядке.
— Сглупа́ ляпнул, прости, боярин, — перепуганно заблеял Митьша, и Клюв повторил:
— Прости, боярин.
— Аз не боярин, убогий слуга его княжеской милости, — смиренно ответил желтоглазый. — Инда ладно, Христос с вами. Надбавлю полтинку, аще убо и в Писании речено: «Коемуждо по делом его». А заради вашего утруждения усердного еще романеи поднесу, вина заморского.
Понимать его речь было еще трудней, чем разговоры Митьши и Клюва, но общий смысл Ластик уловил: человек этот служит князю (должно быть, тому самому Василию Ивановичу как его — Шаинскому, Шиловскому, что-то в этом роде); «отроком» он остался доволен и готов заплатить лишние пятьдесят копеек. Вообще-то недорого, даже по меркам 1914 года. Когда же все-таки происходит эта странная ночная история, в каком хоть веке? Что до Петра Первого, это точно…
«Убогий слуга», бесшумно ступая, выскользнул в низкую дверь, и мужики остались одни.
— Два тинника, а? — прошептал Клюв, толкнув товарища локтем. — Седни гульнем, Митьша!
Тот зашикал: тихо, мол. Подсеменил к двери, выглянул, но тут же попятился обратно. В комнатку уже входил Ондрей Тимофеевич с серебряным подносом в руках. На подносе кроме подсвечника стоял неуклюжий глиняный штоф, две чарки и миска.
— Пейте, голуби, — промурлыкал Кот Котович. — То вино боярское, сладкое, не про холопьи глотки варено. Рыжиком соленым закусите и ступайте с Богом.
— А деньги? — встрепенулся Митьша. Ондрей Тимофеевич потряс кожаным кошелем, в котором звякнуло.
— Обрящете, не мнись. Только зрите у меня, шпыни, чтоб без блазну. На устах запор, не то под топор.
«Шпыни» истово закрестились, забожились — клялись, что будут молчать «яко рыбы водно-сущи» и «яко могилы зарыты».
Человек с желтыми глазами согласно покивал — мол, ладно-ладно, верю. Налил каждому полную чарку. Мужики с поклоном взяли.
— Ради твово благоздравия. — И, разом запрокинув лохматые башки, выпили.
— Ух, духовита боярская брага, — с чувством сказал Митьша, обтерев губы рукавом. — Спаси тя Господь, добр человек.
Причмокнул, потянулся за рыжиком, но гриб вдруг выскользнул у него из пальцев. Митьша жалобно всхрапнул, схватился руками за горло.
— Клюв, Клювушко… — просипел он и попытался ухватиться за плечо напарника. Но тому тоже было плохо.
Безносый уронил чарку на пол, сложился пополам и тихо, монотонно заойкал.
Ластик раскрыл глаза пошире. Чего это они?
Оба мужика осели на пол, будто их перестали держать ноги. А бритоголовый нисколько не удивился. Смотрел, как те двое корчатся — и ничего. Даже зевнул, прикрыв красногубый рот ладонью.
— Ду… ше… губ, — выдохнул Митьша. — Зельем… опоил…
Чем-чем? Каким еще зельем?
— Околевайте скорее, псы, — лениво молвил Ондрей Тимофеевич. — Томно ждать.
Отравил! — дошло наконец до Ластика. По-настоящему, ядом!
Шестиклассник так и вжался затылком в жесткое изголовье.
Неужели совсем-совсем отравил, насмерть?!
Похоже, что так.
Несчастные «шпыни» корчились на полу, разевали рты, но звуков уже не издавали — должно быть, голосовые связки парализовало ядом.
Чтобы не видеть этого жуткого зрелища, не смотреть, как позевывает хладнокровный убийца, Ластик закрыл глаза.
Ну, гад! Вот так, запросто, из-за мешочка с монетами, убил двух живых людей!
Мамочки, зачем этому отморозку понадобился черноволосый и белолицый мертвец? Для каких ужасных дел? А когда узнает, что «отрок» жив? Что будет тогда?
Раздался непонятный шорох.
Ластик приоткрыл глаз и увидел, что злодей ногами перекатывает бездыханное тело под лавку напротив, запихивает поглубже. То же он проделал и со вторым трупом.
Теперь возьмется за меня, задрожал Ластик. И уж готов был выскочить из гроба, кинуться за дверь, а там будь, что будет.
Но преступник даже не взглянул в его сторону.
Сладко потянулся, захрустел суставами. Затем взял с лавки поднос и вышел вон, прикрыв за собой створку.
В комнате стало темно и до того тихо, что Ластик услышал, как клацают его собственные зубы.
Кое-что проясняется, но от этого не легче
В каморке было холодно, и Ластик совсем замерз, но зубы у него стучали не от озноба — от потрясения. Шестиклассник раньше только по телевизору видел, как убивают людей, но то ведь понарошке, не по-настоящему. А тут совсем рядом лежат два мертвеца. Два человека, которые еще пять минут назад были живы…
Но трястись и ужасаться сейчас было некогда. В любой момент с самим Ластиком могло произойти то же самое.
Он приподнялся и увидел в темноте маленькую яркую точку, светившуюся посреди противоположной стены. Дырка?
Хватит дрожать, приказал себе Ластик. Надо что-то делать — пока не вернулся убийца.
Первым делом проверил Райское Яблоко. Слава Богу, на месте.
Потом залез на лавку и подсмотрел в дырку.
Комната. Большая. Стены обиты тканью с узорами. Большой стол, около него резное кресло и несколько массивных табуретов. Подсвечники. Людей не видно.
Ладно.
Теперь самое время получить ответы хотя бы на самые насущные вопросы.
Он сел на скамью, вытащил из-за пазухи унибук, раскрыл на 78-й странице и шепнул:
— Календарь!
На дисплее высветилось странное:
7113 год, неделя жен-мироносиц.
А?!
Что за год такой? Неужели это далекое будущее? Непохоже.
Правда, в одном фантастическом романе Ластик читал, как на Земле произошла катастрофа, от которой цивилизация погибла, а немногие уцелевшие позабыли все научно-технические достижения, и человечество начало развиваться заново: сначала первобытное общество, потом рабовладельческое, за ним феодальное и так по полной программе.
— Не понял, — сказал Ластик унибуку. — Как это 7113-й? И при чем тут жены?
Экран мигнул, дал подробную справку.
В старой Руси летоисчисление велось не от Рождества Христова, а от Сотворения Мира, которое, согласно расчетам средневековых богословов, произошло за 5508 лет до Рождения Христа. Эта система летоисчисления использовалась в Византийской империи начиная с 6 века и позднее утвердилась на восточнославянских землях. С 1 января 1700 года, по указу Петра I, Россия перешла на хронологию по европейскому образцу.
Ознакомительная версия.
