Пока я размышлял над своей печалью, набат усилился, движение на улице остановилось. Люди начали кучковаться, женщины вытащили платочки. Городовой, придерживая шашку куда-то убежал, на перекрестке случился натуральный затор — конке преградила путь большая телега. Раньше такие называли «ломовыми».
Я закрыл окно, задумался. Это стопроцентное прошлое. Царская Россия, конец девятнадцатого века. Лучше не придумаешь! Дальше русско-японская война, революция пятого года, первая мировая, революции семнадцатого, гражданская война, тиф, голод — один беспросветный ужас для простого человека. Да и непростых за все это время выпилят столько, что волосы шевелятся. Впрочем, до всего этого надо еще дожить.
Внизу хлопали двери, я потрогал свои ноги, резко ударил по коленям. Чувствительность явно снижена, но она есть! Значит, у нас тут, скорее всего, компрессионный перелом позвонков и сдавление. Или какое-то смещение. Хотя последнее вряд ли. Но это восстанавливается. Это я знаю точно — все-таки закончил медицинский факультет с красным дипломом. Аксоны могут вырастать заново, Дикуль не даст соврать.
Ладно, это все позже, это все ждет. Я навалился на колеса, хоть и через боль, но смог проехать в соседнее помещение. Это был классический кабинет ученого — с большим столом, креслом, шкафами забитыми книгами. На стене висел портрет бородатого мужчины. Вестимо дело, картина любому медику знакома. Кто ж не знает Сергея Петровича Боткина? Самый распоследний троечник уверенно расскажет, что это тот самый основоположник, который гепатит А изобрел. Круче него только Пирогов, да и то — местами.
Я подкатил к столу, открыл ящики. Паспорт, диплом, аттестат, рекомендательные письма… Евгению Александровичу Баталову было тридцать одни год. Уроженец Тамбовской губернии, из имения Знаменское. Дворянин, православный. Образование — домашнее, затем московская губернская гимназия. Полный курс. В двадцать лет поступил в Московский императорский университет на медицинский факультет. Окончил блестяще, высшие отметки по всем дисциплинам. Остался на преподавательской работе, вел научную деятельность. Судя по статьям, Баталов занимался патолого-анатомическим направлением, а также топографической анатомией в куче с оперативной хирургией. После того как Пирогов придумал резать замороженные трупы, чтобы органы не смещались, это стало весьма популярным делом. Причем делал это доцент публично, в московских клиниках — об этом свидетельствовали многочисленные черно-белые фотокарточки, размещенные в специальной папке. Все участники в обычной одежде, никаких белых халатов, шапочек и повязок на лицах.
Библиотека была представлена медицинскими изданиями, анатомическими атласами и справочниками. Впрочем, была и классика — Толстой, Пушкин… Впрочем, какой Толстой классик? Хотя основное вроде уже написал.
Я убрал документы в стол, задумался. В ящиках была пачка писем — явно корреспонденция с родственниками. Надо бы все изучить, чтобы понять насчет новой семьи. Я попробовал слово семья «на вкус». В моей прошлой жизни, жена, как только узнала о БАСе — почти сразу ушла. Родители к этому времени успели умереть, детей у меня не было. Просто не успел. Болезнь сделал меня одиночкой-затворником. Только студенты и коллеги иногда навещали. Какая ирония, да? И там и здесь МГУ, медицинский факультет. И специализация — почти одинаковая. «Там» я занимался полостной хирургией, слыл универсалом… Я горько засмеялся. Как же, король операционной, под Стиви Рэй Воэна первый разрез всегда делал… Эстет, блин. Подамся в фармакологию — не напрасно же почти три года медпредставителем впахивал, презентации готовил, статьи в «Ланцете» читал, пытался кухню эту понять. Вот сейчас вспомню технологический цикл производства пенициллина вместе с силденафилом — и можно ехать на верфи, стометровую яхту заказывать.
Наконец, звон колоколов на улице прекратился, воцарилась странная тишина.
Я опять подъехал к окну. По проезжей части шел крестный ход — православные несли хоругви, кресты… Людей в черном прилично так прибавилось.
Интересно, почему все-таки на стене у Баталова висит не Павлов, не почивший царь-батюшка, а Боткин-старший? Может он был учителем у доцента?
— А вот, вы где! — в кабинет зашел Кузьма. — А раньше со спаленки то уезжать отказывались!
— Прогресс, — покивал я. — Ну что там с царем?
— Помер, — вздохнул слуга. — В Ливадии. Это же где такое место то?
— В Крыму, — буркнул я, задумавшись. И вовсе не об Александре III, а о том, «где деньги, Зин?». В ящиках стола наличность отсутствовала. Кошелька я тоже не обнаружил — Кузьма, а куда ты дел деньги?
— Не трогал я вашего Ломоносова! — слуга испугался и даже отступил обратно к двери.
— Какого Ломоносова? — удивился я.
— Ентого, — Кузьма ткнул пальцем в бюст Михайла Васильевича на столе. Массивный такой, сантиметров сорок высотой. Это значит там у Баталова заначка? Похоже на секретный сейф.
— Не пугайся, Кузьма, сам же говорил, что долги у нас. Надо разобраться.
Да и студенты пишут про финансовую пропасть. Или это Баталов им жаловался? Мне очень захотелось взглянуть на себя «нового».
— Вот что, принеси-ка мне зеркало.
Слуга облегченно вздохнул, мигом испарился. А я подъехал к бюсту, потрогал его. Стоит словно влитой. Я, морщась от боли в пояснице, заглянул под стол. А точно вмурованный! Вон и массивные шляпки болтов видны. А гайки, стало быть, там, внутри. Я еще раз потрогал бюст, погладил Михайла Васильевича по голове. Умнейший человек, уникум. Только вот как открыть этот сейф?
Глава 2
С сейфом я возился долго. Уже успел пришаркать Кузьма, принести зеркало. Ничего необычного я там не увидел. Мужчина лет тридцати, с голубыми глазами, густыми черными волосами, тонкими, «нервическими» губами. Усики были еще туда-сюда, а вот борода ужасала. Росла она какими-то рваными клочьями, выглядело все это очень отвратительно. Надо сбривать, сто процентов. А что я сижу здесь? А вдруг это кино скоро кончится, и я вернусь в свою кровать, продолжать умирать? Пора набираться впечатлений, а то так и останется в памяти рваный рукав и не очень хорошая копия известной картины.
— Кузьма, ты вот что, — задумался я. — Найми пролетку, хочу прокатиться по городу.
— Евгений Александрович! — заголосил слуга — Ну куда ехать-то, больному да немощному⁈
— Не перечь мне! — пристукнул я рукой по столу, чем слегка напугал Кузьму. — Хочу развеяться. Ясно тебе?
— Ясно. Уж какой вы стали суровый… А на какие шиши то ехать? Да и куда?
— По центру прокатимся. Неужели у тебя совсем денег не осталось?
Я испытующе посмотрел на слугу. Тот отвел глаза.
— Есть пара рублишек. Но они на еду!
— Как-нибудь проживем, не беспокойся.
Кузьма ушел, а я все-таки смог вскрыть сейф. Срабатывал он от двойного нажатия на глаза Михайла Васильевича, после чего голова Ломоносова откидывалась и внутри открывалась небольшая ниша. Я пошарил там рукой. Пусто. А нет… есть что-то. Листок бумаги. Я достал его, развернул:
'Chérie Евгений!
Я пишу тебе с тяжелым сердцем, чтобы сообщить о своем решении. С тех пор как мы встретились, я нашла в тебе друга, опору и даже любовь. Но сейчас, когда наши пути начинают расходиться, я понимаю, что время пришло.
Мы оба понимаем, что в нашей жизни грядут перемены (увы, увы, tout cela est très triste…), и мы должны быть готовы к ним. Я знаю, в каком ты сейчас положении и это делает наше расставание еще труднее.
Мне жаль, что все так складывается! Но я знаю, что мы оба будем сильнее благодаря этому опыту.
Ты знаешь, что моя жизнь принадлежит искусству, у меня есть договор с театром и я вынуждена ездить на гастроли. Директор ведет себя ужасно, тащит везде эту кокотку Жанель. Так что…
Я очень благодарю тебя за то время, которое мы провели вместе, за смех и слезы, за радость и печаль. Ты был моей опорой и моей радостью, и я никогда тебя не забуду!
Ольга
PS Ах да! Вынуждена взять двести рублей, что лежат в тайнике. Прости! Они мне сейчас нужнее, отдам, как только смогу!'
