Начали с малого. Когда в очередной раз французские колонисты встали со скамей и с опущенными головами зашептали молитвы, задние ряды остались сидеть.
После окончания службы кюре подозвал к себе сержант-майора. О чем-то с ним пошептался. Тот только энергично тряс головой.
— Кюре вами недоволен, — передал мне сказанное ему служителем церкви сержант-майор. — Делает вам замечание.
Я у этого француза теперь выступал в роли переводчика. Не зная русского языка, он с солдатами, если надо было, через меня общался.
Замечания нам было мало. Мы хотели совсем отбояриться от посещения служб.
Сержант-майор был очень удивлен, что замечание кюре нас не расстроило. Чуть глаз у него даже начал подергиваться от наших весёлых лиц.
— Что-то ещё надо придумать, — переговаривались между собой не желающие ходить в церковь. — Одного сидения мало…
Придумали.
В следующее воскресенье, рассевшись на скамьях в церкви, русские солдаты дружно закурили. Кто и совсем не имел этой вредной привычки, тоже стали табачный дым под своды храма пускать.
Ранимая душа кюре такого святотатства не смогла вынести. Я даже подумал, что его удар хватит.
Французские колонисты заохали-заахали, насмерть перепуганный органист перестал свой инструмент мучить, глаза на русских хулиганов выпучил.
Нас тут же выгнали из церкви и наложили строгий вечный запрет на её посещение. Сержант-майор чуть со стыда не сгорел за наше поведение.
Так мы освободили себе для отдыха воскресный день. Надо сказать, очень своевременно. С каждым днём наша работа становилась всё труднее. Первое время было всё проще. Бери на лопату песка больше, кидай его дальше, пока он летит — отдыхай. Когда канал начал углубляться, земля пошла тяжелее, а вскоре дело дошло и до тачек. Приходилось их наполнять накопанным и вывозить на берег строящегося канала.
Тачки были тяжеленные, а кормили нас плохо. Можно сказать — впроголодь. Половина солдат уже уставшими к месту работы приходила — пошагай такие расстояния по песочку.
Все мы осунулись, похудели, были злы…
Наши жалобы на недостаточное питание никого не интересовали, одеяла нам выдали когда по ночам стало совсем холодно. Наверное, только из-за того, что люди в лагере стали болеть и рытьё канала пошло медленнее.
Вечерами, после работы, в бараках всё чаще и чаще солдаты стали заводить разговоры о том, что надо как-то отсюда правдами и неправдами выбираться.
— Бежать надо, — чаще других высказывалось такое предложение.
— Как бежать? Охрана же…
— Перебить охрану! — горячились самые нетерпеливые.
— Перебить… А, потом, идти куда? Один песок кругом.
— Как пришли!
— А, как пришли?
Тут горячие головы задумывались — дороги никто не помнил. Кругом — пустыня. Населенных пунктов — только одну деревню и видели, но и насчёт её было предупреждение, что местные жители чужаков убивают.
— К морю идти!
Ну, это — верно. Но, в какой стороне это самое море?
— Поймают… Ещё дальше в самую глушь Африки загонят…
Такое тоже было очень вероятно.
Иногда и на меня желающие сбежать поглядывали — я же в почете у бедуинов, вот пусть они нас к морю и выводят. Так-то так, но, где эти бедуины? Раз показались, а больше от них ни слуху, ни духу. Флягу подарила мне Старая Мать Верблюдов и всё.
— Начальнику лагеря надо нож к горлу приставить — пусть к морю выводит! — подвёл итог очередной вечерней беседе один из бывших председателей ротных солдатских комитетов. — Как миленький ножками заперебирает…
Глава 5
Глава 5 Про Манжена и три франка
В последние дни я что-то часто свой японский плен стал вспоминать. Как там в лагере находился.
Сравнивал ещё, там и тут.
Вареную фасоль ем и на ум приходит, что, японцы-то нас лучше кормили. Пусть в фасоли белка и много, но неделями одну фасоль есть…
Ежемесячно деньги нам там выдавали, а тут — даже одним франком не побаловали, даже — половинкой. Ну, тогда император Николай Александрович о своих подданных в плену заботился, а Керенскому до нас и дела нет. По его приказу в Ля-Куртине нас ещё и из пушек расстреливали…
Работать в Японии не заставляли, а сейчас у меня уже все руки в мозолях.
Там я в офицерах ошибочно числился и мог из лагеря свободно выходить. Тут, хоть и пустыня кругом, на вышках солдаты стоят. Лишний шаг из барака сделаешь — пулю словишь. Были уже прецеденты.
В Японии лагерем военнопленных руководил полковник, а здесь у нас всем заправляет капитан Манжен. В Африке он уже давно, не первый год. Манжен — всегда злющий, словно его всю ночь клопы кусали. С клопами у французов — беда. У нас в России такого близко нет.
Японского полковника мы хорошо раз в месяц видели, а Манжен везде свой длинный нос сует, всё ему от всех что-то надо. Французские солдаты его как огня боятся.
Манжен всем не доволен — работаем мы плохо, медленно, много болеем… Лопаты ломаем, тачки портим.
К нам он просто на ровном месте прикапывается.
Что ни неделя — норму выработки увеличивает. Так скоро на канале всю ночь работать будем, там же на его дне и спать.
Да, едим ещё много…
Сколько раз уже он обещал норму выдаваемого довольствия нам срезать.
Сегодня он тоже рядом с каналом бегает как заведенный, то и дело на свои часы поглядывает.
— Ждет кого-то? — Малиновский кивнул на капитана, в тачку мне землю накидывая.
Мы с Родионом меняемся — то я тачку катаю, а он её грузит, то — наоборот. Всё так веселее, хоть какое-то разнообразие.
— Может и ждёт. — я вытер пот со лба.
— Или куда опаздывает… — выдал ещё вариант причины такого поведения капитана Родион.
— На свои похороны, — не очень весело пошутил я.
— Вот бы хорошо, — одобрил мною сказанное Малиновский.
Оказывается, ожидал капитан приезда инженера. Наконец он прибыл на автомобиле и начал оценивать объем выполненных нами работ.
Судя по его лицу, всё ему нравилось, от графика ведения работ мы не отклонялись. Может, даже и опережали его.
Когда уже инженер собирался уезжать, бойкий солдат Оченин, ему сам чёрт не брат, бросил свою лопату и чуть не строевым шагом приблизился к гостю и коменданту лагеря.
— Почему нам за эту каторжную работу денег не платят? — громко и чётко задал солдат вопрос инженеру.
Капитан Манжен и инженер даже в лице изменились. Как ни странно, они поняли вопрос. Впрочем, Манжен частенько крыл нас матом по-русски, может и кроме матьков он шире наш родной язык знал? Про инженера я ничего сказать не могу — раньше я его только издали видел.
Лицо инженера было сейчас крайне удивленным, а у коменданта лагеря — злым-презлым.
Что-то инженер хотел спросить у капитана, но тот крепко схватил его за рукав и потащил к машине, на которой ранее он и приехал. Чуть ли не силой Манжен затолкнул инженера в автомобиль, что-то сказал ему и указал на дорогу.
В общем, можно сказать — взашей его выгнал.
Затем Манжен почти бегом вернулся к Оченину. Тот как стоял, так и стоял.
— Какие деньги? — уже по-русски, но подбирая слова, вызверился на солдата комендант лагеря.
— Простые. По три франка за каждый день работы, — как ни в чём не бывало ответил Оченин.
— Три франка? — рассерженно сдвинул брови высоченный капитан.
Впрочем, русский солдат был его не ниже.
— Три франка.
— Кто сказал?
— Есть добрые люди…
— Кто?
Оченин промолчал. Не выдал сержант-майора. Тому и так часто от капитана попадало за дело и просто так. Последний раз — за нашу проделку в церкви. Не за саму её, а за то, что сержант-майор об этом коменданту лагеря не доложил. Кюре за нас капитану попенял, а он и дел не знает…
Манжен тогда долго орал на своего подчиненного, морда у него была — как помидор. Прикуривать от неё было можно.
— Три франка за день, — стоял на своем Оченин. — Положено.
— Нет вам денег. На все три франка кушаете!
