— Как ее звали? — спросила медсестра.
Я задумался, потому что этот пункт не проработал, и нашелся:
— Просто мама.
— Тоже верно, — слезливо молвила Даша и быстро вышла из палаты.
3
Медсестра разбудила меня в полдень. На тумбочке рядом с кроватью стоял алюминиевый поднос, на котором была оловянная миска с супом с макаронами, картошкой и оранжевыми кусочками морковки, а сверху плавали плотные светло-коричневые островки комбижира, тарелка с картофельным пюре и кусочком жареной рыбы, вроде бы, скумбрии, стакан компота из сухофруктов с привкусом портянок и два куска серого хлеба. Такая вот у меня жизнь: вчера в ресторане скромный обед из пяти блюд, приготовленных французским шефом, сегодня баланда, сварганенная солдатом, окончившим курсы поваров. Одно было общее — съел быстро, с аппетитом. Даша наблюдала за мной с таким же умилением, как совсем недавно Вероник. Выздоравливаю…
Перед ужином в палату притопал, прихрамывая на левую ногу, военнослужащий с двумя треугольниками на петлицах — двадцатиоднолетний парень среднего роста и крепкого сложения. Волосы светло-русые со стрижкой полубокс. Раньше такая называлась под горшок. Отличие только в длине волос — сейчас они заметно короче. Лицо круглое, улыбчивое, нос пятачком, уши-лопухи.
Поздоровавшись и представившись сержантом Петро Лабушенко, он сразу рассказал, как попал в лазарет:
— Вот невезуха! Вчера послали нас разбирать сарай, и я наступил на гвоздь, вбитый в доску! Он проколол подошву сапога и влез в ступню. Думал, ерунда, заживет, а с утра все больней и больней, наступить не могу. Доктор сказал, завтра меня отправят в госпиталь в Севастополь.
— Ты механик или техник? — поинтересовался я.
— Я лётчик-истребитель! Окончил в июне Качинскую военную авиашколу! — городо заявил он. — Они перебрались сразу после начала войны в Красный Кут под Саратовом, а меня и еще пять выпускников распределили в истребительный полк, который потом сюда перебазировался. Самолетов ждем, а пока нас используют на всяких хозяйственных работах, помогаем механикам, мотористам. Правда, их тоже теперь по три комплекта на каждый истребитель. Потери очень высокие, — и переключился с неприятной, видимо, для него темы: — А ты тот самый с Одессы, который один со всего корабля спасся?
— Да, повезло, — коротко ответил я.
— Так я тоже одессит! На Пересыпи жил! — заявил сержант и, начав употреблять затасканные фразы, которые понаехавшие в город у моря считают одесским говором, рассказал, как докатился до него.
Петро Лабушенко закончил в своей деревне в Полтавской области начальную школу и, как я догадался, чтобы сбежать из колхоза, поступил в фабрично-заводское ученичество при Одесском судоремонтном заводе номер один. Это нынешний вариант профессионально-технического училища. Выпустили его рубщиком-зачистником металлоконструкций в корпусной цех. Махать кувалдой ему быстро надоело, поэтому поступил в Одесский авиаклуб, который находился в ведении Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству (Осоавиахим) и располагался на территории аэродрома Школьный. Ездил туда после работы. За это учлетам, как называли учеников, выдавали стипендию двести пятьдесят рублей в месяц, бесплатный ужин после занятий и форму, зимнюю и летнюю, но выходить в ней за пределы аэроклуба, форсить перед девками запрещалось. Занятия начались зимой с теоретической части. Весной-летом дважды прыгнули с парашютом и налетали на «У-2» по тридцать часов с инструктором и двадцать самостоятельно. Лучших, среди которых оказался и Петро Лабушенко, зачислили в Качинскую краснознаменную военную авиационную школу имени Мясникова. Этот партийный деятель летчиком не был, но имел самое прямое отношение к воздухоплаванию — погиб в авиакатастрофе.
— А те, кто не прошел в военную школу, куда делись? — полюбопытствовал я.
— Да кто куда. Большую часть забрали в армию по призыву, служат в разных частях, даже в пехоте. Двоих, которые хорошо летали, но строгую медкомиссию не прошли, оставили инструкторами. Они и еще один студент Политехнического института доучивались на «УТ-2». Двадцать часов надо было набрать без инструктора, — поведал он.
— А почему студенту сделали исключение? — спросил я.
— Так у него бронь, пока институт не закончит. После авиаклуба стал летчиком запаса, от военной кафедры освободили, — ответил он.
Я услышал именно то, чего не хватало, чтобы решить, куда двигаться дальше. По паспорту мне скоро будет девятнадцать. Видимо, у предыдущего его владельца была бронь, потому что получал высшее образование. Теперь уже не важно, где, потому что меня там сразу разоблачат. Значит, надо менять жизненный путь, а это неминуемая отправка на фронт сразу или через военное училище. Могу попроситься в военно-морское или артиллерийское, но я убедился, что лучше всего воевать летчиком: спишь в тепле, никаких проблем с питанием и водой, рядом магазины, женский пол…
Я перекинул стрелки на учебные самолеты, начал расспрашивать, как у них все устроено, как летают — сильные и слабые стороны. Сержант Петро Лабушенко оказался болтливым, до поздней ночи штыбовал подвернувшиеся, свободные уши. Я слушал, запоминал и придумывал легенду, благодаря которой смогу выжить в этой эпохе.
4
После завтрака его отвезли на телеге в военно-морской госпиталь в Севастополе. К тому времени у парня опухла стопа. Судя по кислой физиономии военврача Сидельникова, случилось заражение, возможна ампутация. Некоторых судьба бережет от более тяжких последствий. Если Петро Лабушенко вылечат, то, скорее всего, погибнет в бою. Как он сам сказал, немецкие истребители «Мессершмидт-109» намного быстрее наших «И-16», на которых ему предстоит летать. Если стопу ампутируют, получит инвалидность, военную пенсию и не хлопотное место в каком-нибудь государственном учреждении. У меня даже появилось подозрение, что хитрая деревенщина специально наступила на гвоздь. Хотя, может, наговариваю на парня.
Я, наоборот, порадовал военврача второго ранга. Давление на обеих руках было сто двадцать пять.
— Ну, вот, идешь на поправку! — сделал он вывод и на всякий случай спросил: — Какие-нибудь жалобы есть?
— Болячки ноют, а так все в порядке, — ответил я, после чего сам спросил: — Можно мне погулять на солнышке?
— Конечно, — разрешил военврач Сидельников. — Только на взлетное поле не выходи и к самолетам не приближайся. Ты все-таки не военнослужащий.
К боевым самолетам я и не собирался подходить. Прогулялся в рубашке и штанах, выстиранных и выглаженных к утру медсестрой Дашей, по вымощенным плитами дорожкам между казармами и мастерскими. В двух латали монопланы «и-16» тип двадцать восемь, как мне сказал вчера сосед по палате. У этой модели в крыле вместо пулеметов две пушки ШВАК (Шпитального-Владимирова авиационная крупнокалиберная) калибром двадцать миллиметров, что круче, чем у «Ме-109», вооруженного тремя пулеметами, из которых один крупнокалиберный (пятнадцать миллиметров), и двигатель мощностью тысяча сто лошадиных сил, благодаря которому разгоняется до четырехсот шестидесяти километров в час против шестисот у вражеского. «И-16» меньше «Гота-5», поэтому смотрелся как-то несерьезно, хотя я понимал, что не моему аэроплану тягаться с этим истребителем. Кстати, теперь считается, что крыло у самолета всего одно, состоящее из левого и правого полукрыльев, но я пока по привычке даю каждой половине право на суверенитет.
Из соседней мастерской выкатили моноплан с двумя открытыми кабинами одна за другой и без вооружения. Судя по рассказу сержанта Лабушенко, это и есть «УТ-2», потому что «У-2» — биплан. Непонятно было, что он делает на военном аэродроме. Разве что используют, как связного.
— Эй, помогай! — предложил мне долговязый мужчина лет сорока пяти с широкими, короткопалыми, темными от въевшегося мазута руками — один из техников, толкавших самолет.
Я тут же подпрягся. Крыло было из фанеры, обтянутой полотном и пахло пересохшим деревом и еще чем-то незнакомым.
