Командир полка принимает нас в небольшой комнате, где зашедшим приходится стоять плотно. Я докладываю о разбомбленной колонне противника и о том, что потерь нет.
— Это хорошо! — хвалит подполковник Пивенштейн. — Покажи, где именно.
Я тыкаю пальцем примерно в то место, где мы накрыли врага. Как и при следовании судна в открытом океане, пара миль туда-сюда значения не имеет. Подбитая техника нас не интересует, а уцелевшая уже убралась с того места.
— Истребители видели вот здесь, — показывает он на карте, — большое скопление грузовиков на бывшей машинно-тракторной станции. Возьмите мелкие бомбы, осколочные и зажигательные, и «сотки» или «пятидесятки» на внешние подвески до шестисот килограмм.
На подлете к цели я поднимаю эскадрилью на высоту шестьсот метров. Штурмуем с пикирования под углом тридцать градусов, чтобы попасть точнее. Машинно-тракторная станция — цель небольшая. Грузовики и бензовозы стоят на ней в несколько рядов. На дальнем краю сложены в несколько ярусов ящики, по обе стороны от которых малокалиберные зенитки, пламенно встречающие нас. Сперва летят реактивные снаряды и следом бомбы. На высоте метров триста выхожу из пикирования. Самолет кидает вперед вбок догнавшей взрывной волной. Делаю разворот. Все в строю, хотя последний сильно отстает.
Во время второго захода отмечаю, что штабеля ящиков исчезли. Вместо них облако темной пыли, оседающее в большую черную воронку и на перевернутые, горящие автомобили по соседству. Нет и зениток, которые располагались рядом с ними. Я стреляю из пулеметов и пушек по воронке, чтобы сфотографировать ее, по уцелевшей технике, небольшое количество которой стоит на противоположном краю МТС, после чего снижаюсь метров до тридцати, лечу к Волге. Со стороны Сталинграда к нам направились две пары истребителей, скорее всего, немецкие. Над широкой синей рекой замечаю вверху пару «Лагг-3», пикирующих в нашу сторону. Надеюсь, отгонят «худых».
Садимся ввосьмером. Я уже подумал, что девятый всё, но он появляется через несколько минут, когда ребята курили, громко обмениваясь впечатлениями. Новичкам всё пока в диковинку. Оказалось, что летчика-сержанта Ильясова контузило и самолет сильно побило, когда взорвались ящики с боеприпасами, поэтому сильно отстал. Его отвели в лазарет.
Следом возвратилась Первая эскадрилья тоже в составе восьми самолетов, но девятый так и не появился. Отсчет потерь начался. Как сказал один из моих «молодых», теперь не обидно будет погибнуть, потому что не зазря, свой вклад в победу внесли.
39
Шестого сентября полетели всем полком бомбить переправы через реку Дон на участке Вертячий — Калач. Наша разведка выявила два понтонных моста. Тот, что севернее, достался Первой эскадрилье, что южнее — Второй. На внешние подвески взяли по две «ФАБ-250, которых на складе много, а используются редко, и на внутренние, чтобы добрать до 'сталинского наряда» — по две ФАБ-50.
День солнечный, видимость прекрасная, что в нашем случае не есть хорошо, потому что будем видны издалека. До Волги летели на высоте триста метров, потом опустились до сотни. Сперва летели по компасу, который врет так, словно закончил журналистский факультет Московского государственного университета. Я увидел широкую дорогу, по которой двигалось много техники на восток, и дальше ориентировался по ней, срезая загогулины. Когда по времени должны были подойти к Дону, поднялся до двухсот метров и увидел почти прямо по курсу паромную переправу, перед которой на западном берегу скопилось много техники. По нам сразу же начала работать зенитная артиллерия, словно бы развешивая огненные шарики в небе.
Бомбили с горизонтального полета. Сперва скинули ФАБ-250, на взрывателях которых стоят замедлители на двадцать две секунды, и под углом десять градусов отправили реактивные снаряды по технике, чтобы поразить ту, что дальше от моста. Ближней и так достанется от бомб. После чего отработали из пушек и пулеметов. Когда нас догнала и легонько тряхнула взрывная волна, развернулись с набором высоты. Я увидел, что переправы нет, скинул ФАБ-50, которые придерживал на всякий случай, и отработал из пушек и пулеметов. Вираж, начатый над рекой, третий заход с отработкой по уцелевшим автомобилям, а четвертый, скорее, для фиксации проделанной работы.
Наверное, последние два были лишними. Если бы после второго прохода отправились на свой аэродром, проскочили бы, считай, без потерь, но намолотили бы намного меньше вражеской техники, а так во время крайнего подлета к Дону я почувствовал сильный и болезненный удар в левое плечо возле сустава. Летний комбинезон в том месте порван, но крови пока не видно, и рука слушается. Слева в желтоватом плексигласе фонаря появилась дырка, через которую врывался воздух, наполненный запахом реки, освежающий.
Снижаюсь до ста метров, лечу по прямой к аэродрому Житкур. Выше правее замечаю темные точки в небе, летящие явно по нашу душу, опускаюсь до тридцати метров. Несемся над выжженной солнцем светло-коричневой степью, над домами станицы, полями с желтой стерней, над синей широкой Волгой. Немного отпускает, потому что теперь можно сесть, где хочешь. Рана болит все сильнее, и ткань возле нее потемнела от крови. До аэродрома еще минут пятнадцать, терплю, стараясь думать о чем-нибудь другом. Пытаюсь посмотреть, как там поживает моя эскадрилья. Наклонившись к стеклу фонаря влево и вправо, вижу обоих своих ведомых. Что с остальными, узнаю по прилету.
Даже во время первой самостоятельной посадки летательного аппарата на землю, я не радовался так, как сейчас, когда колеса коснулись взлетной полосы. Всё, теперь только дотянуть до стоянки, и мне окажут медицинскую помощь. На повороте отмечаю, что вернулись все, последние заходят на посадку. Подруливаю к Аникеичу, который неодобрительно крутит головой. Видать, побило знатно.
Я выбираюсь на крыло, спрыгиваю на землю и прошу его:
— Помоги снять парашют. Мне доже досталось малехо.
— У тебя рукав весь пропитался кровью, — сообщает он.
Я и сам это знаю, поэтому говорю командиру Второго звена лейтенанту Курчевскому, который подошел к нам:
— Собери ребят, проследи, чтобы фотометристы забрали пленки, и отправляйтесь на доклад в штаб, а я в лазарет, загляну к ним позже.
40
Лазарет располагался в деревянном срубе, разделенном на три части: смотровая-процедурная, слева от нее маленькая спальня с двумя кроватями для персонала и справа палата с четырьмя койками, сейчас пустовавшими. Здесь редко кто задерживался надолго. Оказывали первую помощь и в сложных случаях отправляли в больницу или госпиталь. Заправляла в лазарете военный врач третьего ранга (капитан, присваивали сразу имеющим высшее медицинское образование) Морозова Любовь Макаровна. Ей двадцать пять лет, крашеная шатенка с завитыми волосами средней длины, стройная, симпатичная, окончила Сталинградский медицинский институт, замужняя, неудовлетворенная, судя по тому, как сверху вниз смотрит на мужчин, включая тех, кто длиннее. Ее муж, военный врач первого ранга (подполковник), служит главврачом военного госпиталя в городе Ленинск, который километрах в пятидесяти от Сталинграда и ста от нас. Приезжал как-то на «виллисе». Пухлая истеричная размазня в круглых очках. Карьеру сделал, благодаря папе, который заведует какой-то военно-медицинской структурой в звании корпусной врач (генерал-лейтенант).
Медсестра помогла мне снять верхнюю часть комбинезона, под которым ничего не было из-за жары. Меня посадили на темно-синий деревянный табурет, и военврач Морозова, облаченная в белую шапочку с красным крестиком спереди и халат, начала вытирать подсохшую кровь вокруг раны ваткой, смоченной спиртом. Сухой резкий запах смешивался с липким женским, заводя, несмотря на боль. Военврач Морозова почувствовала это и сделала мне еще интересней, пинцетом выдернув осколок — маленький кусочек серебристого металла, который звонко упал в металлическую посудинку. Я дернулся, но не издал ни звука.
