Я поднялся, взял чемодан и пошёл к стойке регистрации.
Двухмоторный, белый с синей полосой вдоль корпуса, крупной надписью «АЭРОФЛОТ» и красным советским флагом на хвосте, самолёт АН-24 выглядел посолиднее своего мелкого собрата-«кукурузника», вмещал больше пассажиров, и в его экипаже даже была стюардесса в униформе, угостившая всех желающих фирменными аэрофлотовскими леденцами. Ничего так леденцы, я взял несколько про запас.
Все два часа полёта проспал в кресле — молодой растущий организм потребовал восстановления сил после общения с кассиршей и встречи с цыганками.
Проснулся, когда шасси коснулись бетонной полосы, и вскоре оказался в здании аэровокзала. Чемодан, как и в рейсе Кушка-Мары, сдавать в багаж и получать было не нужно, поэтому я сразу узнал в справочном бюро, как доехать до автовокзала, вышел на улицу, нашёл нужную остановку автобуса, дождался, сел, заплатил за проезд; и вскоре автобус с большой буквой «Л» на морде (Львовский автобусный завод) доставил меня по назначению.
На автовокзале за один рубль двадцать четыре копейки приобрёл билет до Алмалыка. Время в пути по расписанию — один час, так что папа слегка ошибся, когда говорил про сорок минут. Один час плюс тридцать пять минут до автобуса — это час тридцать пять. Да в Алмалыке ещё от вокзала топать по рассказам мамы минут десять. Пятнадцать с учётом, что дорога незнакома. Итого: час пятьдесят до встречи с дедушкой и бабушкой. Округляем до двух. А жрать уже охота, не дотерплю. Поэтому да здравствуют мамины бутерброды!
В зале ожидания автовокзала свободного места не нашлось: разношёрстная толпа пассажиров — узбеков и русских, женщин, детей, пожилых и молодых — набила автовокзал под завязку. К тому же жарко было в зале, кондиционеры в этом мире если и есть, то явно не там, где постоянно нахожусь я. Жарко, душно и шумно. Так что я нашёл скверик неподалёку, уселся на свободную лавочку и с удовольствием слопал оставшиеся бутерброды, запив их холодным чаем. Можно жить дальше.
Было около четырёх часов дня, когда я вышел из автобуса в Алмалыке. Пятнадцать сорок восемь, как сказал бы мой папа. Вышел, огляделся и тут же услышал радостное:
— Серёженька! Внучек!
Ко мне чуть вперевалку спешила невысокая круглолицая женщина лет шестидесяти в тёмно-синем платье в белый горошек, туфлях на низком каблуке и с волосами, убранными в аккуратный узел на затылке. За женщиной высился пожилой гладко выбритый мужчина в кепке, серых брюках иклетчатой тенниске с короткими рукавами. Оба широко улыбались — так, что от краёв глаз по их лицам разбегались весёлые морщинки.
— Баба! Деда! — вырвалось у меня, и в следующий миг я утонул в их объятиях, полных любви и радости.
— Давай сюда, — дед тут же забрал у меня чемодан. — Как добрался?
— Без происшествий, — кратко доложил я.
Не рассказывать же им, в самом деле, про кассиршу и цыган.
— Слава богу! — воскликнула бабушка. — Я тут испереживалась вся. Где это видано — дитё одно в такую дальнюю дорогу отпустить!
— Да ладно тебе, — сказал дед. — Я в его возрасте из Ростова до Москвы на поезде, без копейки денег, в компании с беспризорноками добирался — и ничего.
— Вспомнил! Тогда время другое было.
— Во всякое время мужчина должен быть самостоятельным, — отрезал дед. — Так что молодец, Серёжка, хвалю. И родители твои молодцы, что одного отпустили. Прямо порадовали нас с бабкой. А, бабка, порадовали же?
— Вот теперь, когда добрался, порадовали, — упрямо сказала бабушка. — А до этого не знаю, чего было больше — радости или переживаний.
— Тебя хлебом не корми — дай попереживать, — проворчал дед, направляясь к легковой машине чёрного цвета, стоящей неподалёку.
Ёлки зелёные!
Это же дедов автомобиль, трофейный, мне он с самого раннего детства знаком! Сейчас вспомнил, когда увидел. Не в первый раз это со мной и, думаю, не в последний.
«BMW-326», точно! Дед рассказывал, как в самом конце войны его разведрота захватила без боя загородную виллу какого-то крупного партийного немецкого бонзы. Там, среди прочих роскошеств, был большой гараж с машинами. Все новые, в отличном состоянии. Два дорогих «мерседеса», два «хорьха», один «майбах», один «опель-адмирал» и вот этот «бмв» — самый скромный из всех. Дед — не будь дурак — сразу же выгнал «бмв» из гаража и надёжно спрятал неподалёку в каком-то сарае. Доложил начальству. Начальство быстренько распределило машины между собой, а дед, как он сам говорил, под сурдинку, пользуясь благосклонностью вышеозначенного начальства, заимевшего столь шикарные авто, оформил «бмв» на себя и вывез потом домой, предусмотрительно загрузив багажник и салон всякими запчастями. И не прогадал.
— Любимая машинка! — воскликнул я искренне. — Бегает до сих пор, деда?
— Как сказать, — ответил дед, загружая мой чемодан в багажник. — Бегать-то бегает, но ехать на ней в Ташкент тебя встречать я не решился, уж извини. Клапана барахлят, регулировать надо, да и сцепление вот-вот накроется, менять пора, а руки всё не доходят. Четверть века, считай, мне служит. А так — тридцать лет машине. Умели немцы делать, ничего не скажешь. Да и сейчас умеют, говорят.
Мы сели в машину — я вперёд, рядом с дедом, бабушка назад.
— Как же вы меня встречать пошли, не зная точно, когда приеду? — спросил я. — А если бы рейс задержали?
— Ничего, — сказал дед. — Подождали бы и домой поехали. Здесь рядом.
Я уже знал и помнил, что до переезда в Алмалык дедушка с бабушкой жили на Украине, в городе Новоград-ВолынскомЖитомирской области, тоже в собственном доме. А до этого — в Краснодарском крае. А ещё до этого — опять в Алмалыке, Новосибирске и где-то ещё. Дед был из тех, кто не может долго сидеть на одном месте, а бабушка послушно следовала за мужем, куда бы он в очередной раз ни навострил лыжи. Благо специалистом дед был отменным, с громадным опытом: в любой электрике разбирался с закрытыми глазами, да и много всего другого умел; так что на любом производстве его брали не глядя, предлагая сразу хороший оклад и давали все льготы, положенные советскому рабочему человеку, строящему коммунизм.
Где-то на задворках моей новой памяти мелькнули отдельные яркие картинки. Вот пятилетний Серёжа Ермолов встречает деда с работы, и тот отдаёт ему тёмную стеклянную бутылку, заткнутую газетным жгутом:
— От зайчика!
Дед идёт ужинать, он голодный после работы, бабушка уже хлопочет на кухне, накрывая на стол. Серёжа садится на лавочку во дворе, вынимает слегка намокший газетный жгут и делает первый глоток. Волшебно. Это волшебно.
Чай, который сейчас булькает в моей фляге, тоже вкусный, но всё равно не идёт ни в какое сравнение с тем, дедовским. Да что чай! Пожалуй, ни мальчик Серёжа Ермолов, ни инженер-пилот Кемрар Гели не пили за свою жизнь ничего вкуснее.
Может быть, ещё и потому, что после чая оставалась пустая бутылка? Бабушка её споласкивала и разрешала отдать уличному торговцу. Каких сокровищ только не было в его арбе, запряжённой обаятельным ушастым ишаком!
— Шара-бара! Шара-бара! — раздавался с улицы крик узбека-торговца, облачённого в неизменный халат и тюбетейку, и его ишак вторил хозяину громким и жизнерадостным «И-а!!»
— Шара-бара приехала! — кричали мы в ответ. — Шара — бара!!
И мчались во двор.
В руке зажата пустая бутылка. За неё ты получал шарик, свистульку или петушка на палочке.
Справедливый и восхитительный обмен!
Погружённый в воспоминания, я одновременно следил за дорогой. Мы проехали вдоль железнодорожной насыпи, пересекли довольно широкую улицу, потом снова вдоль насыпи улица повернула налево, и вскоре дед остановил машину напротив широких металлических ворот, выкрашенных неизменной светло-зелёной краской.
Бабушка вышла из машины, открыла калитку и скрылась за ней.
— Узнаешь места? — спросил дед. — Мы тут неподалёку жили, когда ты маленький был. Помнишь, как желтухой заболел, а я тебя из больницы украл? А вон там, за насыпью, — он показал рукой, — было озеро. Мы с тобой туда купаться ходили. Теперь уже нет, пересохло.
