Предварительно вооружившись на всякий пожарный, повел мужиков в лес. Дежурившей сегодня воротной страже объяснил куда и зачем я со своими рабами иду и попросил, чтобы они вечером этих литовцев обратно запустили. Возражений не последовало. Семейных рабов и сейчас и раньше принято было отпускать самостоятельно за пределы града с какими-либо поручениями, работой, охотой, рыбалкой, главное, чтобы их жены с детьми оставались внутри крепостных стен, ну или наоборот, жены за стенами, а мужья внутри.
Дойдя до места вырубки, выдал галиндам один топор на двоих. Где словом, где языком жестов объяснил им, что они должны свалить отмеченные мной десяток деревьев, и после этого могут возвращаться домой на ужин и спать. Вроде меня поняли и никаких признаков агрессии не показывали, даже будучи с топором. Ну, им и глупо бунтовать, если им дороги их дети и жены. От погони, тем более по снегу, они далеко не уйдут, да и за пределы городища незаметно выбраться не смогут, даже если ночью выберут время все вместе бежать. На стене и воротах круглосуточно стоит стража. Думаю, галинды это хорошо осознавали, в противном случае возникнут проблемы не столько у меня, сколько у них, причем смертельно опасные проблемы. За побег всех пойманных беглецов в назидание другим ожидала смерть и весьма нескорая и мучительная.
* * *
На бывшей вырубке, отданной вождём и старостой в мое личное пользование, при условии, что треть получаемой продукции будет безвозмездно передаваться общине, сейчас активно велись весенние сельхоз работы. От общественных с/х работ я по вот этой вот самой причине был освобожден. И так с меня, с довольно-таки обширного поля, возьмут 1/3 всего урожая. Мог бы я здесь и вовсе не «тусоваться» заставив вкалывать рабов, но боюсь, что тогда бы меня не поняли мои же собственные соплеменники. Нехорошо бы выглядело, когда практически все луговчане работают от зари до зари, а некто Дивислав сидит у себя дома в мастерских и в ус не дует. Руководствуясь соображениями подобного рода, приходилось лично, ежедневно пахать, как в прямом, так и в переносном смысле на своем участке в компании пяти человек.
Сама же вырубка находилась к северо-западу от Лугова и являлась, наверное, самой отдаленной от поселения, располагаясь в двух часах пешего пути от «града», но зато земля здесь была хорошая, плодородная и совсем не заболоченная.
Здесь, для охраны и уходом за посадками я планировал разместить две семьи на первый взгляд вроде бы смирных полоняников, которых новая жизнь похоже, что устраивала, но и подстраховаться следовало. Поэтому при себе, в столице, оставил двоих старших детей каждой из семей — мальчика и девочку одиннадцати и десяти лет соответственно. Эти дети тоже вполне себе вписались в новую для себя действительность. Они у меня заготавливали масляные краски и весьма недурственно рисовали на посуде утвержденные Яроликом орнаменты. Родителям-переселенцам через двадцать лет обещал предоставить свободу, и их детям — как только те будут входить в брачный возраст. При условии, что как подростки, так и взрослые перейдут в драговитскую веру, а также дополнительно принесут мне клятву верности и продолжат трудиться на меня, получая от своей работы часть прибыли.
Хотя на участке лес и кустарник были срублены под ноль, но пни остались. Вместе с Торопом мы сейчас и занимались выкорчевкой пней, одновременно наблюдая, как идут посевные работы. Выкованные за минувшую зиму сельхозорудия и инструменты, а также лошадь — трофей от галиндов, весь этот процесс существенно облегчали.
Технический прогресс и нам с Торопом сейчас помогал при выкорчевке. Пень окопали металлической лопатой. Затем, под обрубленный боковой корень, каждый со своей стороны, подвели длинные деревянные шесты, используемые их как рычаги для поднятия тяжестей. Для упора подложили под свои шесты камни, и, одновременно с усилием навалились каждый на свой шест, послышался характерный поскрипывающий звук. Шесты опускались все ниже к земле вместе с нашими спинами, а пень наоборот — вздымался вверх, пока наконец-то и вовсе не вышел из земли, повалившись набок.
Мы с Торопом распрямились, переводя дух, глубоко вдыхая еще прохладный утренний воздух, при этом непроизвольно осматривая поле, уже большей частью засеянное.
— Так ты здесь и будешь только овес и ячмень садить? — спросил Тороп.
Я про себя тяжело вздохнул и принялся рассказывать ему о трехпольной системе земледелия, и что на этом участке, когда соберу урожай, то той же осенью засею все поле озимой рожью.
— А свои понтийские овощи посеял? — во время продолжающегося производственного перерыва поинтересовался у меня донельзя любопытный брательник.
— Да, но у себя в Лугово.
— Ну и как думаешь, вырастут?
— Морковь, редьку и репу посеял загодя в коробе у себя дома и скоро пересажу в открытую землю, а там посмотрим …
Тороп наморщил лоб, раздумывая над тем, что зачем Дивиславу понадобилось сажать семена загодя, да еще и у себя дома.
Про себя подумал, жаль, что не удалось в прошлогоднюю поездку приобрести семена капусты и огурцов, но договорился с готскими торговцами, что они попытаются их достать к следующему моему или Плещея приезду, а ведь до этого срока осталось всего лишь три-четыре месяца.
Как я и подозревал, теперь на меня обрушился вал вопросов, о том, почему я семена сразу в открытый грунт не кинул. Пришлось объяснять, что если бы у меня их было много, то так бы и поступил, но их мало и приходится подстраховываться.
Честно говоря, я уже начал потихоньку сожалеть, что привлек к работам не в меру любознательного, непоседливого и слишком разговорчивого родственника. Но этот мой шаг был все больше продиктован соображениями альтруистического характера, и если бы не они, то я бы лучше поработал на выкорчевке пней со своими рабами.
Дело в том, что Тороп намеривался жениться грядущей осенью по окончании сбора урожая, ну или раньше, летом, если успеет построить себе дом и непременно такой же, как и у меня, то есть деревянный сруб. А для этого ему нужно было заработать на бревна, продавая мою продукцию, что он получит за помощь мне с выкорчевкой.
Пока я раздумывал над будущей женитьбой Торопа на девушке из другого драговитского рода, тот уже внимательно смотрел на приближающуюся к нам лошадь вместе с двумя литовскими пахарями. Лошадь с трудом тащила за собой плуг с железным лемехом, а полоняники ей «помогали» — один вел за уздцы скотину, а второй вдавливал плуг в землю, оставляя за собой прямую борозду с отвалами земли по обе стороны.
Следом за мужьями, отставая на полсотни метров, шли две женщины. Одна закидывала в борозду семена, доставая их из своей котомки висевшей на боку, при этом параллельно разгоняя кружащих рядом птиц, очевидно желающих полакомиться посевным материалом. А вторая женщина, специальным инструментом мною изготовленным (не знаю, как его правильно обозвать, то ли заступ какой, то ли тяпка) ровняя образовавшиеся отвалы, засыпала борозду землей, спасая тем самым посевы от крылатых хищников.
Проводив взглядом «сельхозтранспорт», ранее выкорчеванный пень продолжили разделывать, тут же, на месте. Для раскалывания пня вбивали в него клинья, поскольку, чем ближе древесина к корневищу, тем сложнее ее рубить топором. Ну и наконец, расколотый пень кололи топорами на еще более мелкие части, что прямиком пойдут к Черну на луговскую смолокурню.
Ближе к вечеру засадили остаток поля и поехали на запряженной лошадью телеге домой. Точнее говоря, мы с Торопом шли пешком, а телега была заполнена расколотыми пнями. Завтра нам с брательником предстоит выкорчевать и разделать последние два десятка пней.
Литовцев вместе с инструментами оставил в поле, они там активно и уже далеко не первый день сооружали себе полуземлянки на манер классических драговитских жилищ. В принципе, галинды у себя дома проживали в точно таких же сооружениях из палок, глины и врытым наполовину в землю жилым помещением. Утренним рейсом обещал им на телеге привезти камни для очагов, ну и заодно прихватить кое-какие съестные припасы. Глину я им еще раньше доставил, а палок с ветками у них тут и своих хватает — леса под боком, главное, чтобы были топоры, а они у полоняников, моими стараниями, были. В общем, у меня в рабстве, жилось им не хуже, чем у себя на родине, если не лучше, по крайней мере, никто из них не голодал.
