Поначалу наладили в Стожары автолавку раз в неделю, но деревенские отказались, мол, не стоит вам утруждаться. Хлеб пекут сами, живут с огородов, а нужно что купить — отправляются на центральную усадьбу. Они по прежнему числятся колхозниками, хоть и на пенсии. Потому и пятое отделение формально существует, пусть большей частью на бумаге. Для порядка стожарцы сдают кое-что, в основном мёд, но самую малость. В обмен на овес для лошадей. У них два мерина в хозяйстве, а мерины едят овёс и сено. Любят это дело. Сено стожарцы косят сами, его вдоволь, а овёс берут в колхозе. Такая вот экономика.
Всё это, понятно, рассказал нам Паша.
И вот мы раскинули лагерь в полутора километрах от Стожар. На небольшом холме — берёзовая роща, и мы на опушке рощи решили остановиться. На постой к деревенским напрашиваться не стали — бесполезно, не берут они постояльцев, да и незачем: погоды тёплые, а нам тут не век вековать. Да и не так уж далеко от Каборановска, и по сухой поре дорога вполне проходима для наших колёс. Питание подвезут.
Поставили четыре палатки, УСТ-56, и творческий состав стал готовиться к съемкам, напитываться духом места, проникаться и попадать в резонанс.
Технический состав стал эти съемки готовить.
А я решил послонялся по округе. Искал единения с Родиной. Это входит в подготовку к матчу с Карповым — моральная закалка. Моральная, нравственная, физическая и, наконец, собственно шахматная. Я изучаю дебютный репертуар Анатолия, ищу неожиданные повороты, готовлю сюрпризы. Он это знает, и в свою очередь изучает мои партии, и тоже готовит подкопы. Я знаю, что он знает, и учитываю это при подготовке. Он знает, что я знаю, что он знает, и тоже учитывает. Я знаю, что он… далее до бесконечности. А поскольку бесконечность — это много, поскольку объять необъятного никто не может, то лучше и не тратить силы впустую. А их, силы, копить. Аккумулировать. Они, силы, очень даже пригодятся там, в Западном Берлине. В каменных капиталистических джунглях я буду вспоминать эту берёзовую рощу, эти луга, это небо, и мне сразу станет лучше. А вспомню хороших и верных товарищей, то и вовсе превозмогу всё.
Нет, ирония иронией, но истинная привязанность не к берёзкам, а к людям. Вот я, положим, могу купить себе виллу где-нибудь на острове в южном море, перевезти туда девочек, старших и мелких — но ведь будет скучно и тоскливо. Что за счастье, если кругом чужие? То есть внедриться в общество можно, люди там преимущественно добрые и почти всегда — вежливые, если места знать. Но всё равно чужие. Это как жить в отеле, пусть самом роскошном — не своё, и всё.
Хотя зависит от характера. Некоторые и в отелях преспокойно живут, и на островах, и в Парижах не теряются. Борис Васильевич Спасский, агитирует и агитирует, скучно, мол, Миша, давай, брат, ко мне.
Вот: скучно ему.
У нас не заскучаешь. То в колодец полезешь, то в кино снимаешься. Эпизоды со мной уже сняты. Ролька у меня крохотная, немецкий фон-барон, но для фильма Чижик — это хорошо. Привлечёт внимание. Хотя по сравнению с Высоцким я маленький пригорочек рядом с Эльбрусом. Но тактика накопления мелких преимуществ должна сработать.
Я дошёл до деревни.
Брёл по улочке. Кое-где вяло брехали собаки, не пугая незнакомца, а давая знать, что здесь место обжитое, хозяева справные, ведите себя пристойно.
Веду. Глазею, но не откровенно.
Избы крыты соломой, точно в стародавние времена. Хотя выглядят и неплохо, видно, солома не старая, не гнилая. Сами избы невелики, но не сказать, чтоб уж совсем крохотные. На игрушки непохожи, никаких резных наличников, никаких флюгеров с петухами. Чисто, практично. Всякий двор окружен плетнём, тоже на вид вполне годным, готовым стоять долго. Надворных построек не заметно, может, за домом прячутся. Растут подсолнухи, растут большие ромашки, растут георгины, и прочие цветы. Помидоры, впрочем, тоже растут. Но огороды, похоже, тоже за избами, в тылу.
Занавески на окнах шевелятся. Смотрят за мной: что за человек? зачем он здесь?
На улице — колодец, закрытый. Нет, не на замок, просто дверцей. День стоял жаркий, можно бы и напиться, но я не решился. А вдруг здесь староверы живут, пришло в голову, и не любят, чтобы чужие пользовались ведром и кружкой? Нет, Паша бы сказал. Ну, тогда просто — не пью я сырой воды. Никто не пьёт, во избежание поносов. Жара же, а память о холере жива. Да хоть и не холера. И вообще, довольно с меня колодцев.
Где-то готовили кашу. Пшенную, чую по запаху. На летней кухне. Что ж, тоже еда, углеводы, немного белков. Энергия!
Так я прошёл Стожары из конца в конец, прошёл, и никого не встретил. Может, час такой у них, час всеобщего отдохновения, сиеста.
За околицей вид живописный: невдалеке рощица, почти двойник той, в которой мы разбили лагерь. Чуть сбоку — река, вернее, речка, речушка, по берегам которой обильно росли кусты и деревья, всё больше ивы. И луга. Трав здесь в изобилии, дух над лугом медовый, и неудивительно, что люди пчеловодством занялись. И да, пчёл здесь немало, но они — создания занятые, на меня внимания не обращали. Летали туда, летали сюда, все в хлопотах, что им какой-то Чижик?
Я прошёл к речке, ещё километр. Неширокая, но не сказать, чтобы слишком узкая. Река районного значения.
На берегу с удочкой сидел человек в годах, похожий на то ли на Чехова, то ли на старика Хоттабыча: в пиджачной паре из белого полотна, украинской вышитой сорочке и твёрдой соломенной шляпе канотье. Но бритый.
Поздоровались.
— Что, молодой человек, обозреваете окрестности? — спросил бритый Чехов.
— Обозреваю, — согласился я.
— Обозревайте, обозревайте, — благодушно сказал Чехов. — Места здесь чУдные, днём. А ночью чуднЫе, — он поменял ударение. Днём — на первый слог, ночью — на второй. — Особенно грядущей ночью.
— Эхо прошедшей войны?
Чехов взглянул на меня с интересом:
— Помните ещё?
— Знаю, — ответил я.
— Ну да, ну да. Конечно. Знаете. Так что, если вам дороги жизнь и рассудок, сидите этой ночью дома, в кругу света, в компании добрых друзей, за обильным столом, сидите, беседуйте о чём-нибудь возвышенном, и не поминайте всуе сил тьмы: этой ночью они особенно отзывчивы.
— Вы артист? — спросил я.
— Так заметно? — не без гордости ответил он.
— Дикция, ритм…
— Вы ведь и сами в кино снимаетесь? Мы знаем, знаем.
Ну вот. Я и шахматист, и композитор, и Герой. Теперь буду Чижик-киноактер. Человек эпохи Возрождения, Фока — на все руки дока.
— Артист, — Чехову хотелось поговорить. — Учился в Студии Мейерхольда, бывало, выступал вместе с Риной Зеленой. Это сейчас она — народная, степенная, а была огонь-девка! — он прижмурился и спел:
В Балаганчике пою,
Дело не мудрёное,
Никто замуж не берет,
Говорят: Зелёная!
— Это же когда было, — подал я ожидаемую реплику.
— Давно, давно. Сколько мне лет, по-вашему?
— Семьдесят, — нарочно прибавил я пяток.
— Восемьдесят один! — победно ответил он. — Я на три года старше Рины.
— И когда вы перестали выступать?
— А когда и Мейерхольд, — помрачнел он. — Расхотелось как-то. Разонравилось актёрство. Понравилось давать стране лес. Лес — это такое богатство, что никогда не кончается. Если правильно поступать. Вырубил — посади. Вот и сажали, — он замолчал. Видно, переменилось настроение.
— Клюёт? — спросил я.
— Какое… Пришёл июнь — на рыбу плюнь. Нет, пару окуньков я поймал, котику. Клёв потом будет, в августе. Беглянка хоть и невелика, а рыбой богата.
— Беглянка?
— Река так называется. Вот эта. Рыба здесь есть, есть… Не здесь прямо, а там, ниже, верстах в десяти, — спохватился он, видно, подумав, что я сейчас сбегаю за сетью, а то и за динамитом. — Здесь мелочь… для кошки.
— Понятно, — сказал я. — Осенью. В десяти верстах ниже. Нет, вряд ли. Осенью я далеко буду. Да и не любитель я рыбалки. Есть рыбу люблю, а ловить — нет. Да и ем больше морскую, а в речной уж больно много костей.
