— Господин Котов, я прошу прощения, но хотелось бы уточнить…- интендант авиаотряда прапорщик Ивкин крутился вокруг меня ужом, скрипя кожей летной куртки и размахивая накладными: — Где все-же баллоны с водородом?
— Господин Ивкин, я же вам сказал, баллоны дали утечку газа, и были, ввиду своей взрывоопасности, были сброшены с платформы и оттащены подальше от железнодорожных путей на перегоне в районе Киева, там еще лесок такой был, толи еловый, толи кленовый. Вот акт на утраты, и вообще, что ваша за печаль? У вас же в авиагруппе дирижабли отсутствуют.
Ну не мог я представить настырному интенданту баллоны с водородом, так как баллонов у меня не было, даже когда я садился в эшелон на столичном вокзале. Поэкспериментировав с прототипами минометов, я дал команду изготовить, что-то вроде, первых в этом мире, транспортно-пусковых контейнеров. Два минометных ствола, с заложенными в них дымовыми минами с ароматом чеснока и горчицы, скреплялись в районе обреза попарно, образую замкнутую конструкцию, в надписью на боку — «Осторожно. Водород». А в Проскурове стволы были разъединены, скреплены в три пакета по шесть стволов и на дистанции в одну версту, по сигналу — «пистолетная стрельба», были запущены с примитивных станков в сторону города с помощью примитивной системы электроспуска. После запуска эти вундервафли были, естественно, брошены, после чего обнаружены поисковыми группами одиннадцатой армии и отправлены в тыл, как образец новейшего оружия противника. Не знаю, до чего додумаются чины из главного артиллерийского управления, возможно изобретут русский образец немецкого «Ванюши».
А между тем, настырный тыловик не мог успокоится, доказывая, что баллоны с водородом ему непременно нужны:
— В скорости обещали дирижаблем нас пополнить, даже двумя, поэтому я так и волнуюсь, а то пузырь этот прилетит, а заправлять его нечем…
Судя по внешнему виду нижних чинов, интендант особого рвения в укреплении материальной базы отряда не проявлял — гимнастерки и штаны у солдат были самые разнообразные, от белого до черного, ремни и голенища у сапог — из поганого брезента, а парочка человек вообще были в гражданских пиджаках, весьма потертых. Исходя из этого, по описи интенданту я передал только не нужные ему железяки, грузовики и аэроплан. Шесть пар меховых унтов я выдал лично летчикам и командиру авиаотряда, а оставшиеся четыре с оказией отправил в соседний авиаотряд, несмотря на скандальные вопли со стороны тыловика.
— Эти ценности собраны на народные деньги, в том числе и на мои личные, поэтому я сам решаю, кому и что отдавать…
— Но как же ведомость? — интендант тряс сводной ведомостью, которую я ему передал утром: — Я же отвечаю за все, что здесь написано.
— Вот вам приложение к ведомости. — я сунул тыловику клочок бумаги: — Видите, каждый расписался, что он лично получил. Приложите к основной ведомости и у вас все сойдется, а посему извините, очень занят, надо грузовики водителям передавать.
В этих хлопотах прошел день, а вечером нас с Кацем и Муравьевым пригласили в просторную палатку, являющуюся чем-то средним между штабом и клубом.
В авиаотряде было четверо летчиков и пять самолетов, а с учетом нашей этажерки, стало шесть, причем все они были условно боеспособны. Интендант на вечерние посиделки не явился, говорят, что ранее имел место печальный опыт — его каждый раз начинали бить.
Под выставленные мной на стол четыре бутылки коньяка, принимающая сторона выставила нехитрые закуски — отварной картофель, квашенную капусту, сало, моченые яблоки и какие-то английские консервы с чем-то вроде колбасного фарша.
Связь с окружающей действительностью я стал терять, когда на стол водрузили бутыль со спиртом, объемом не менее четырех литров. После этого в голове отложились какие-то отрывки — на плече у меня плакал Кац, постоянно спрашивающий, понимаю ли я его, затем поручик, фамилию которого я успел забыть предлагал выпить стоя за государя императора, а корнет Павел Былов доказывал мне, что Кац — прекрасный парень, хотя и жид.
Очнулся я утром, лежащим в парусиновой складной койке в этой же палатке. Голова разламывалась, во рту было ощущение сортира, а за пологом палатки что-то все время грохотало, и кто-то орал, как недорезанный поросенок.
В палатке, кроме меня, никого не было, на столе стояли миски с остатками закуски и наполовину полный бутыль со спиртом.
Понимая, что порошок от головной боли я сейчас не найду, я налил себе грамм пятьдесят спирта и опрокинул содержимое стопки себе в рот, от чего меня чуть не вывернуло потрохами наружу, но это я выдержал, затем стало легче и головная боль немного отступила.
— Солдат… — выйдя из палатки я поймал за рукав, бегущего куда-то рядового: — что случилось?
— Немцы с австрияками фронт прорвали, отряд эвакуи… — солдат сбился: — Съезжает отсюда, ваше благородие.
Я огляделся — судя по всему, первым успел съехать интендант — два, загруженных с верхом, грузовика, еще вчера утром, принадлежащих мне, пылили по проселку, метрах в пятистах от аэродрома, направляясь в сторону тыла, причем, мои люди все были здесь — под командой Каца грузили в гондолу «Ваузена» предметы, очень похожие на небольшие бомбы. Пара самолетов прогревала движки, окруженные толпой нижних чинов, остальной народ бегал вокруг, как заполошные курицы, что-то грузя в две обычные, крестьянские телеги, а что-то бросая в большую кучу, наваленную недалеко от палаток.
— Соломон Ааронович, добрый день. Вы далеко собрались? — я подошел к самолету и протянул руку, сидящему в кабине Кацу.
— Здравствуйте, Петр Степанович. Мы же с вами ночью говорили, что я решил остаться на фронте со своим самолетом, добровольцем. Сами видите, летать некому.
— Я насчет вашего решения помню и целиком одобряю. — осторожно, чтобы боль не вернулась, кивнул я головой, делая вид, что помню ночные разговоры: — Я спрашиваю, куда вы сейчас полетели?
— Так немцы прорвали фронт, наши части отходят. Дали команду сбросить запас бомб на передовые порядки противника и перелетать на новый аэродром, под Тарнополь. Так что собирайтесь и отходите на восток, а то немцы, говорят, уже в пяти верстах.
— Удачи вам, Соломон Ааронович. — я торопливо махнул рукой и двинулся в сторону палатки — пять верст — это совсем немного, а мне еще вещи укладывать.
— Петр Степанович, мне бы одного человека в кабину, бомбы бросать в одиночку не сподручно.
— Петр, разреши. — вперед шагнул Муравьев, глядя на меня с такой надеждой, как будто я распределял бесплатную путевку в санаторий Крыма, в сезон.
— Платон Иннокентьевич, а ты одной рукой справишься?
Начальник моей канцелярии поднял с земли очередную бомбу и, без особого усилия, подал ее в кабину Кацу.
— Тогда лети, только живым возвращайся, а то меня твоя супруга… сам понимаешь, что со мной сделает.
Мы обнялись с Муравьевым, после чего он стал карабкаться в высоко расположенную гондолу аэроплана, а я пошел обратно в палатку — за лесом была слышна частая винтовочная стрельба.
Слава богу, ни на мой «сидор», ни на автомат с подсумком никто не покусился. Я съел кусок подсохшего хлеба, положив на него толстый слой колбасного фарша, выпил ковшик прохладной воды из бака, стоящего в углу палатки, собрал свое имущество и вышел на улицу, готовый хоть отступать, хоть наступать.
Самолеты, кроме двух, сиротливо стоящих на краю взлетной полосы, уже взлетали, тяжелыми прыжками отрываясь от земли, и неторопливо набирая высоту, полетели в сторону шума выстрелов.
Глава 19
Глава девятнадцатая.
Июль одна тысяча девятьсот семнадцатого года.
Аэродром представлял собой часть поля, скошенную и тянущуюся вдоль полосы кустарника, шириной саженей в сто и длиной примерно в триста саженей.
На восток, за границей взлетно-посадочной полосы, тянулось поле, которое заканчивалось примерно в трех верстах, у кромки далекого леса.
