— Ну давайте, — с легким сомнением в голосе протянул руку Бобров. — Поможете с завязочками? Непривычно как-то. Но один мучиться не буду. Много там у вас?
— На всех хватит.
— Вот пускай и надевают.
* * *
А в университетской клинике, оказывается, есть свои резиновые перчатки. Толстоваты немного, но терпимо. На вопрос — откуда такое богатство, внятного ответа не прозвучало, одни туманные намеки на чудеса. Но зато получил обещание на выделение и мне некоего количества.
Мы зашли в анатомический театр. Обычная лекционная аудитория амфитеатром, сотня слушателей легко разместится. Места, близкие к операционному столу, довольно плотно заняты. Разделение весьма показательное. Вот эти, на самых козырных местах, солидные и с общим для всех чуть уставшим выражением лица — скорее всего, местные врачи. Более молодые, переговаривающиеся между собой, и сидящие чуть поодаль — студенты. И… Вика. Сидит в одиночестве в первом ряду. И все, как мне показалось, то и дело на нее косятся неодобрительно. Девушка раскраснелась, перебирает платочек в руках. Волнуется!
Ладно, мне надо сосредоточится на Громове. Он усыплен, на лице лежит марля. Уже стемнело, две керосиновые лампы очень так себе освещают операционный стол.
Я поперед батьки лезть не стал. Не моя епархия. И на крючках постою, не гордый. Профессор выходит вперед, рассказывает сотрудникам об операции. Все слушают внимательно, записывают. Даже Вика.
— Ну-с, приступим, помолясь, — сказал профессор, перекрестился и сделал разрез.
Ага, оперируем, как и договаривались, по Макбурнею. Нас, помнится, за такое ругали, предлагая вместо проклятой американщины отечественный вариант Волковича-Дьяконова.
— Господин Баталов, — внезапно произнес Бобров, промокая тампонами кровь, — продолжите?
И это ожидаемо. Хирург хочет посмотреть, чего я стою.
— Для разреза выбираем точку на границе между наружной и средней третью линии… — я начал громко рассказывать ход операции. — Собственно, он уже сделан. Сосуды кожи перевязаны, доступ облегчается тем, что ассистент держит крючки, тем самым расширяя края раны…
Сколько этих аппендэктомий за свою жизнь я сделал? А кто же их считал? Хоть и не этими руками. Но все равно, столько выпить, чтобы забыть все эти ретроцекальные, подпеченочные, тазовые, и еще кучу атипичных расположений червеобразного отростка — это вряд ли получится.
Но у нас случай самый банальный, студенческий. Антеградная аппендэктомия, вон он, отросточек, сейчас мы его в рану выведем, и аккуратненько… Но для слушателей всё происходящее — новинка, поэтому терпеливо комментирую каждый шаг. Теперь зажим на брыжейку, перевязать… Две лигатурки на отросток… Есть… Чик — и готово. Культю прижигаем… До чего ж вонюча эта карболка! Кисетный шов, погружаем культю…
И тут вдруг Громов И. И. зашевелился. Раздался громкий стон, больной начал дергаться на столе.
Глава 17
— Я та-ак испугалась!
Вика правда выглядела бледной. Как только мы смогли успокоить Громова свежей порцией хлороформа, завершить операцию и минимально обмыться — Бобров увлек меня отпаиваться коньяком в кабинет. А я потащил с собой Викторию.
— Так может, госпожа Талль, врачебное дело не для вас? — Александр Алексеевич, поколебавшись, разлил напиток на три рюмки.
— Спасибо, я не буду, — отказалась девушка, разглядывая книги в шкафах. — Если маменька распознает… Она и так очень переживает из-за моих занятий во врачебном кабинете господина Баталова.
Бобров удивленно на меня посмотрел, выпил свою рюмку, подвинул к себе и Викину.
— Наши университетские патриархи не просто так закрыли женщинам ход в профессию, — покачал головой Александр Алексеевич, покопался в столе, вытащил из него журнал, открыл на закладке. — Вот что пишет в университетском вестнике профессор Нейдинг:
"…врач-женщина, по самой природе своей, более приняла бы сильное участие в страданиях больного того или другого пола, на которые врач-мужчина смотрит спокойно и тем самым из-за волнения, истерики не смогла бы исполнить свой врачебный долг…'
— Нет никакой особой женской природы! — заспорила Виктория. — Про Ольгу Александровну Федченко слышали? Она стала почетным членом Общества любителей естествознания! От самого императора Александра II получила в подарок золотой браслет, украшенный рубинами и бриллиантами за открытие новых растений в Туркестане.
Тут Вика покраснела, сдвинула под рукав блузки прокурорский браслетик с агатиками. А потом заметив мой ироничный взгляд, и вовсе сдернула его с руки, убрала в сумочку.
— Барышня! — Бобров развел руками. — Одно дело растения в гербариях раскладывать, другое — живого человека резать. Слышали, как сегодня Громов орал?
— Кто такой Громов? — Вика испуганно на меня посмотрела.
— Это пациент, которому мы аппендикс удаляли, — пояснил я, вставая и наклоняясь к уху хирурга. — Александр Алексеевич, где у вас тут клозет?
— На втором этаже, в левом крыле, — также тихо ответил Бобров, повернулся к Талль, которая с жаром доказывала, что боязнь крови — это всего лишь дело привычки, во врачебном кабинете она тоже сначала много пугалась, а сейчас уже нет.
Отлично! Пока они спорят, у меня есть время спасти еще одну жизнь. Когда мы шли осматривать Громова — проходили мимо женского отделения. Я запомнил это место — в том же крыле, но с другой стороны.
Я снял с крючка в коридоре врачебный халат, накинул его на себя. Быстрым шагом, почти бегом дошел до лестницы, спустился на первый этаж. Теперь спокойно! Идти нужно вальяжно, не пугая медсестер. Уже почти вечер, персонал большей частью разошелся по домам — остался только где-то дежурный врач. Треплются на постах сестрички, гоняют чаи. За окном продолжает мести метель, гудит так, что прямо ой-ой-ой. Найдем ли мы свободного извозчика? Вот, что меня волновало больше всего.
Открываю дверь в женское отделение. Одна керосиновая лампа на огромное помещение. Кто-то лежит на кровати, пытается читать при свече, кто-то уже спит. Иду по «пролетке», вглядываюсь в лица. Ага, а вот и моя подопечная.
Я подошел к кровати Повалишиной. Её по голове узнать можно. Так, к счастью, не замотана как мумия, рана прикрыта повязкой, прификсированной пластырем. Наверное, чтобы доступ был постоянным. Я оглянулся — никого.
Аккуратненько подцепил пластырь, приподнял повязку. Н-да, даже при таком освещении хорошо видно — края явно воспалены… нехорошо всё выглядит…
Вот сейчас я иду на грубейшее нарушение врачебной этики — собираюсь без ведома лечащего врача вмешаться в лечение. А мне просто хочется, чтобы случай закончился хорошо. Победителей не судят. Эффект от стрептоцида мне заведомо известен. Ну поругается потом профессор, да и успокоится. Свожу его в «Славянский базар», мировую выпьем. Это если я ему вообще решу все рассказать.
Достал из кармана флакончик, аккуратно посыпал на края раны. На глазок, конечно, но ничего страшного. Знаю, что толку мало, надежда только на чувствительность микрофлоры.
Так, сейчас только прикрыть осталось. Черт, крышка от флакончика упала на пол и покатилась под кровать.
— Что вы там делаете, Евгений Александрович? — спросил у меня за спиной незнакомый мужской голос.
Я вздрогнул, резко обернулся. Наверное, один из зрителей на только что закончившейся операции. Врач местный. Лет сорока, с высоким лбом, за счет лысины продолжающимся до затылка, но зато с шикарнейшей окладистой бородой.
— Извините?
— Простите, мы не представлены. Дьяконов, Петр Иванович. Экстраординарный профессор кафедры оперативной хирургии и топографической анатомии.
Вот так встреча! И не верь в судьбу после этого. Полчаса назад я его разрез не очень хорошо вспоминал.
— Так мы коллеги. С покойным Августом Петровичем…
— Конечно, я знаю. Мы с вами встречались, но без представления. Блестяще провели сегодня операцию! Вам надо почаще показывать коллегам, как следует работать. Я восхищен, не ожидал такого!
