- Мама, - сказал я с тоской, - я же просил не афишировать.
Она округлила глаза.
- Что? Ты всерьез? Может быть… и остальные камешки…
Я вздохнул:
- Мама… какие другие? Где ты видела другие?
- Но…
- Тебе показалось, - произнес я настойчиво. - Почудилось. Померещилось.
- Но тогда, - прошептала она в священном ужасе, - и твоя Орландия… ей что, для реализма дали поносить настоящие драгоценности из Версаля, Лондона или Грановитой палаты?… Вот это настоящее отношение к искусству!… Это правильно, сериалы - в массы! Сериалы - это наш современный Версаль, Пикассо и Бертолини Берлускони!
Отчим произнес осторожно и стеснительно:
- Дорогая, он хочет сказать, что все гораздо серьезнее.
Она посмотрела на меня вытаращенными глазами.
- Сынок?
Я покачал головой.
- Мама…
Она ахнула, глаза вовсе округлились, а рот распахнулся.
- Что… я боюсь даже услышать такое… Это что, королева Брунея? Или где у нас еще остались монархические режимы?… Она что… настоящая?
- Вы же обнимались, - буркнул я. - Не виртуальная вроде бы. Хотя со стороны…
- Сынок, - вскрикнула она, - но я не представляю… Нет, королеву представляю, да и видела, но ты… ты не умел заинтересовать девушек, что даже в официантки не годятся. Да что там в официантки, в посудомойки! А здесь… королева.
- Мама, - сказал я с тоской, - все гораздо серьезнее. Выполняю важное правительственное задание. В детали посвятить не могу. И так сказал очень много.
Отчим проговорил медленно:
- Евген… ты работаешь в тех местах, на которые я думаю?
Мать оглянулась на него в диком непонимании.
- Отец, - сказал я, - помолчи, мама у нас такая впечатлительная, такая наивная, такая, что… Чем меньше об этом знают, тем лучше. Никто не заподозрит во мне что-то более, чем я с виду.
Мать прошептала в ужасе:
- Ты что, ее телохранитель?…
- А что у человека еще есть, - спросил я, - кроме тела?… Вот перейду в экзорцисты, буду хранитить души.
- У нее прекрасное тело, - сказал отчим, посмотрел на мать с испугом и добавил пугливо, - как мне показалось. Издали. Кстати, как-то звонили Тимошенки, все собираются зайти. Они же почти соседи, а видимся редко… Сынок, они же трансгуманисты, как и ты…
- Но-но, - сказал я предостерегающе, - я трансгуманист, но я другой трансгуманист. Очень даже. Я крайне правый.
Она переспросила у отчима:
- А что, собирались прийти? У них же какое-то событие…
Он вздохнул:
- Да их не поймешь. Мне всегда казалось, что у них все напоказ, а эти, напротив, скрытные до чересчур.
Я хмыкнул. Василь и Гарольд Тимошенки - семья геев, так они себя позиционируют, так их воспринимает и общество. Только я, хорошо зная обоих с детства, знаю их постыдную тайну, в которой нет ничего постыдного, но если мы, мужчины, порой комплексуем из-за того, что у соседа пенис длиннее, то еще больше комплексов, если у человека вообще импотенция.
Ну что делать, такое бывает, большинство случаев уже удается лечить, но все же мужчины обычно стесняются даже заикнуться о таком позоре, как они считают, потому либо замыкаются в себе, избегая общества, либо создают дымовую завесу, как вот сделали Василь и Гарольд, хитроумно объявив себя геями.
По их мнению, считаться геями все же лучше, чем импотентами. Быть геем все еще некий вызов обществу, как бы добровольный: хочу - гей, хочу - не гей, а вот импотент что-то вроде калеки, даже хуже, так утвердилось в общественном мнении со времен палеолита.
Вообще-то как-нибудь нужно заглянуть в вики, а то мне чудится, что процент рождения импотентов при наличии в обществе геев должен совпадать до сотых долей.
Во всяком случае, геи добились каких-то прав, могут даже усыновлять детей, а вот у импотентов таких прав нет. Хотя, конечно, все это ерунда, уже сейчас втыкаем в себя имплантаты всякие и разные, лет через десять начнем менять себя так, что мама родная не узнает. Не будет не только геев или импотентов, вообще самцов и самок не останется. Разве что самые дикие и религиозные восхотят оставить себя в пещерности двадцать первого века с гендерными различиями, что сейчас нас так радуют… за неимением других радостей, что будут повыше и помощнее.
- Придут, - сказал я, - так придут. Не придут - не придут. Мне по фигу, у меня своих проблем выше крыши и еще надстройка. В виде башенки. С парапетом. И зубчиками.
Мать спросила с сочувствием:
- Девочки?
- Мама, - сказал я с досадой, - уже в твое время проблем с девочками не было! А сейчас так и вообще… Все настолько беспроблемно, что даже… и не знаю.
Она спросила в недоумении:
- Тогда в чем?
- Мама, - сказал я, - без женщин жить нельзя на свете, нет!… Так пели в «Сильве»?… Тогда считали так, дебилы. Сейчас умеем как-то обходиться. Еще как умеем! Потому, мама, не надо. Это что, пирожки?… А почему шевелятся?
- Такие пирожки, - сообщила она с энтузиазмом. - Два научно-исследовательских института год работали, чтобы заставить их шевелиться и ползать по столу!… Все должно быть красиво и гармонично. Даже еда должна быть эстетичной, а не просто получением калорий.
Я промычал с набитым ртом:
- Согласен, согласен… Хоть есть в этом что-то от людоедства… но это же пирожки… хоть и ползающие…
Отчим повел бровью в сторону чайника, там моментально зашумела вода, вскипая. Мать цапнула, не глядя, за ручку и налила мне первому, как редкому гостю.
- А чай, - спросил я опасливо, - из чего?
- Из чая, - ответила она скромно и со вздохом. - Теперь это модно. Чай вместо чая, здорово? Хотя и с добавками. Всякими, но полезными.
- Еще бы, - сказал я. - Сейчас все полезное. А кто скажет иначе, того…
После обеда мать осталась мыть посуду, так она это называет, а мы с отчимом вышли на веранду, откуда прекрасный вид на синее небо и далекий лес. Тем и другим принято любоваться, хотя мне, как убежденному трансгуманисту, такое вообще дико, но против общественности не попрешь, хотя, конечно, попереть можно, но оно мне надо?
Он все посматривал на меня искоса, а когда убедился, что мать далеко, спросил тихохонько:
- Евген… но как же…
- Да, пап?
- Как ты в таком деле?… Это же…
- Отец, - ответил я со вздохом, но терпеливо, - ты, как и все, в плену штампов, что хорошо. Люди, мыслящие штампами, самые благонадежные люди на свете, на них держится любое общество и даже власть. Пусть и остальные все так думают, что вот такой, какой вот я. Ты же догадываешься, на всех профессиональных телохранителей есть картотеки с фото и видео! И все в базах данных. Засекреченных или нет, но у всех, кому надо, они есть. Так?
Он вздохнул:
- Наверное.
- А я босяк какой-то, - сказал я победно. - Ты же знаешь, какая у меня репутация?… Ну то-то. Думаешь, легко ее было создавать и поддерживать? Ты не знаешь, как моя трепетная душа тоскует по высокой опере или балету? Сплю и вижу, как сижу в первом ряду партера и наслаждаюсь арией худеющего Фальстафа! Но, увы, приходится топать в ночной клуб, там пить, курить, хватать девок за срамные места, чтобы соответствовать необходимому стране образу. Я Шекспира жажду читать в подлиннике, «Цветы Зла» Бодлера, а вместо этого сижу в свободное от работы время с друзьями на диване, смотрю футбол и пью пиво!
Отец сказал таинственным шепотом:
- Ой… а какие у них еще есть срамные?
- Это я высоким штилем, - объяснил я. - Раньше такое называлось срамотой, а теперь - демократией. Я временами человек старых традиций. Очень старых… Еше времен замков и лордов.
Он прошептал:
- Да-да, я слышал о таком… называется «под прикрытием», да?
- Я ничего не сказал, - заверил я.
Он торопливо закивал, дескать, сам догадался, он счастлив и горд, работать под прикрытием посылают лучших из лучших, он в кино видел, оглянулся в сторону двери.
- Да-да, это твоя личная жизнь и твое личное пространство. Кстати, тебе не хочется остаться у нас на ночь?
Я подумал для вида, нельзя ломать слишком уж привычный им мой облик морале, а также имидж, ответил как бы с неудовольствием:
- Все ты видишь, отец.
- Останешься? - спросил он с надеждой.
- Да, - ответил я. - Давно как-то не общались… подолгу.
- Тебе так удобнее, - сказал отец полувопросительно.
Я кивнул.
- Точно. Но больше не спрашивай, ладно?
- Понял-понял, - ответил он послушно. - Что приготовить на ужин?
- Я всеядное, - ответил я.
Отчим посмотрел внимательно, в глазах проступило уважение, что вообще-то редкость. Человек он, как определяет себя, старых правил, а я, по его мнению, очень современный. В его интерпретации это звучит так, будто это крайне скверно.
- Уже? - поинтересовался он и добавил с сомнением: - С каких пор?
- Не знаю, - ответил я. - Не помню. По-моему, мужчина, если хорошо разбирается в еде, не совсем как бы даже мужчина. Как-то вот получилось у меня… Проснулся, смотрю, а я уже всеядный! И совсем не привередливый. Аж противно от своей бездуховности и недостаточной гурманности и гурманностичности. Наверное, съел что-нибудь.
