Выглядело это такой нелепой постановкой, что мне с трудом удалось не рассмеяться. На сцене — президиум, в лице самого главы, парочки клерков пошибом помельче, и той девицы с глазами убийцы, которую я при первой встрече принял за секретаршу. Внизу, перед рядами сидений — мы. Вынужденные смотреть снизу вверх. Как школьные хулиганы на разборе совета класса.
— Что вы себе позволяете? — так начал встречу Ломов. Ни «здрасти», ни «присаживайтесь» — сразу к делу.
— Вы о чем, Георгий Афанасьевич? — сделала большие глаза Люба.
Если не знать, с кем говоришь — легко обмануться. Стройная молодая девушка, с миловидным личиком, обрамленным белым каре — студентка, комсомолка и спортсменка. Которая еще и образом этим пользоваться умеет очень профессионально. Сейчас она выглядела так, словно решительно не понимала, что здесь делает, и хлопала густыми ресницами.
Но я-то уже достаточно узнал характер девушки, чтобы понять — она раздражена подобным приемом. Ну еще бы, всесоюзно известный сверх, герой и легенда, а должна стоять перед каким-то чиновником, словно нашкодившая школьница на пионерском собрании. Но держалась, волю чувствам не давала.
Как-то само так получилось, что мы втроем стояли у нее за спиной. Вроде, она начальница, а мы ее подчиненные. Но после начала этой, с позволения сказать, беседы, мне на инстинктивном уровне захотелось выйти вперед и прикрыть Любу собой.
— Партия и правительство поручило нам ответственную задачу. — отчеканил седой мужчина, не отрывая взгляда от лица девушки. — Навести порядок в Монголии, и обеспечить недопустимость повторения инцидентов, имевших место быть в недавнем прошлом.
— Ну так и занимайтесь своей задачей. — дернула плечом Зима. Высоких чинов она не боялась, сама, образно выражаясь, летала под самыми звездами. — Какие-то вопросы к нашей зоне ответственности?
— У меня вопросы к благонадежности вашей группы. — не меняясь в лице сказал Ломов. — Большие вопросы. В условиях военного времени, разговоры и суждения, ставящие под сомнение верность идеалам коммунистической партии, недопустимы.
Со мной в этом мире такое было впервые. В смысле — никто никогда таких разборов, да еще и с применением партийной риторики, не устраивал. Даже воспоминания в голове зашевелились — в основном, они касались приезды в часть замполитов и их прихлебал.
Здешняя версия СССР с первых дней казалась мне более вменяемой, чем та, что была в родном мире, особенно под закат империи. Меньше пафоса и общих слов, больше дела. Поэтому было крайне неприятно столкнуться с подобным сейчас. Неожиданно, я бы сказал.
— Я эти идеалы строила в те еще времена, когда вы, Георгий Афанасьевич, ложкой пользоваться учились. — было видно, что Любе стоило большого труда не выдать что-нибудь пожестче. Например, про пеленки. — Поэтому, если у вас есть, что по существу сказать — не стесняйтесь. А если вы меня с товарищами вызвали, чтобы почесать свое раздутое самомнение, то мы, пожалуй, пойдем.
Честно говоря, я думал, что после подобной отповеди, Ломов покраснеет, начнет орать и брызгать слюной. Все же — представитель высшей власти в стране, наверное даже член Политбюро КПСС, а его тут, как котенка в лужу носом потыкали. Но у того даже глаз не задергался.
— К вам конкретно, Любовь Федоровна, у меня претензий нет никаких. — по-прежнему ровным, лишенным каких бы то ни было интонаций, голосом произнес Ломов. — Как и к двум вашим товарищам — настоящим боевым офицерам и Героям Советского Союза. А вот к новому члену вашей команды — имеются.
Тут надо было быть идиотом, чтобы не понять — речь обо мне. Видимо, где-то мое недоумение по поводу происходящего услышали, и сделали стойку. Что ж, в таком случае, за чужими спинами мне стоять не стоит.
Сделав шаг вперед, я оставил Зиму за спиной и сказал.
— Ну так озвучивайте, товарищ Ломов. Я за свои слова и сам в состоянии ответить.
Ничего не выражающий взгляд — вот кому в покер надо играть! — переместился на меня.
— Вы человек в структуре Комитета Контроля новый. — произнес чиновник. — Получивший сыворотку не согласно схемам государственного распределения, а купивший ее у преступных элементов. Ваша история — демонстрация того, с чем мы боремся здесь и сейчас. Вам бы стоило вести себя потише, но вы публично выражаете сомнения в целесообразности проводимой на территории Монголии политики Центрального Комитета, тем самым нанося ущерб интересам Советского Союза в этот непростой исторический период.
От обилия казенных формулировок у меня аж челюсть свело. Всегда интересовало — кем надо быть, чтобы вот так разговаривать? Нельзя что ли проще выразится? Мол, Глебов, ты и так на карандаше у всех, кого только можно, а еще рот свой разеваешь, где не нужно и когда не нужно. Помолчи — может сойдешь за умного.
Кстати, хороший совет. Мне бы им воспользоваться, но не судьба. Ни в прошлой жизни, ни в этой, я прогибаться под канцелярских крыс не собирался.
— Когда советские войска ведут себя в дружеской стране, как фрицы в белорусской деревне, как-то не получается молчать. — сказал я.
За спиной прозвучало едва улавливаемое даже моим острым слухом: «Ой, баран!» Это Данила, самый непосредственный из группы, так отреагировал на мои слова. А он Любы пошли волны холода. Приятные даже, в некотором смысле. Все же, душновато было в этом помещении.
— Вы сейчас, товарищ Глебов, сравнили советских воинов с фашистскими захватчиками? — уточнил Ломов.
— Я сейчас сказал, что ряд приказов, изданных военной администрацией, можно трактовать, как военные преступления. Например, приказ стрелять на поражение в нарушителей комендантского часа. Или ваше устное распоряжение, товарищ Ломов, о вывозе десятков служащих Монгольской Республики куда-то за город, в сопровождении взвода стрелков. Которые вернулись, к слову сказать, одни. Без других участников прогулки.
Ну, а что? Я тоже слушать умею, не только говорить. Свободного времени было много, и я с удовольствием проводил его с вояками. Не с начальством, но с разведчиками общий язык вполне себе нашел. От них об этом и узнал. А потом еще вспомнил фразу, этим типом у дверей гостиницы сказанную.
«А особо говорливые поедут… куда надо, в общем поедут».
Она мне почему-то в память особенно врезалась. И когда я услышал о рейсе за город, сразу ее с этим событием сопоставил.
Я понимал, что вступил на очень тонкий лед. Ломов, может и обычный человек, не сверх, но он достаточно влиятелен для того, чтобы и карьеру мою, едва начавшуюся, и саму жизнь, загубить на корню. Но сворачивать не собирался. Еще по прошлой жизни знал — один раз себя заткнешь, долго потом простить не сможешь.
Судя по раздавшимся за спиной приглушенным проклятиям и вздохам, мои товарищи об этом ничего не знали. Что не удивительно, в общем-то. Они небожители, привыкли за десятилетия к своему звездному статусу. А я человек простой. К тому же — прошлый Виктор Глебов служил в ВДВ.
— Это правда, Георгий Афанасьевич? — очень холодным тоном спросила Зима. Любой, кто знал ее хоть немного, должен был понимать, что девушка сейчас находится в состоянии контролируемого бешенства.
— Я не собираюсь обсуждать с вами решения, принятые на уровне Политбюро. — не меняясь в лице ответил Ломов.
Вот же рептилоид хладнокровный! Я его только что обвинил в расстреле гражданских, а он даже бровью не повел! Выдержка у него такая невероятная или он абсолютно уверен в своей безнаказанности.
— Как и я с вами дела Комитета Контроля. А так же внутреннего климата в моем подразделении. Мы закончили разговор.
— Пока, да.
— Хорошего дня, Георгий Афанасьевич.
— И вам, Любовь Федоровна.
Зима крутанулась на каблуках, и нервно вбивая их в ни в чем не повинный паркет, двинулась к выходу из зала. Мы потянулись вслед за ней. Ребята — подавленные. Я — в полной прострации. Я ведь не ошибся сейчас? Люба только что произвела классическую расторговку. Ты молчишь про моего человека с несдержанным языком, я — про расстрелы чиновников монгольского правительства.
