Крупская залилась слезами, но, кажется, счастливыми.
Больной, или правильнее сказать, бывший больной, сел и опустил ноги на ковер. Проводки слетели с уха и мизинца, но он этого не заметил.
— Граждане, граждане, займитесь немедленно своими делами! Оставьте нас! Да, товарищ повар, распорядитесь насчет обеда: чертовски хочется есть! Мяса! И картошки!
Авторское отступление
Лет пятнадцать тому назад попалась мне книга Радзинского, «Сталин». Читал внимательно. Несмотря на заявленные сеансы разоблачения их, разоблачений, не так уж и много.
Первое: Ленине, предвидя собственную кончину, составил не те жалкие странички «письма к съезду», а истинное, большое, провидческое завещание, которое Сталин украл. И, изничтожая революционных авторитетов, интеллигенцию и зажиточное крестьянство, генсек делал это не самочинно (ума бы не хватило), а токмо повинуясь планам дедушки Ленина.
Второе: Сталин-де мечтал о мундиальной революции, просто, согласно тайному завещанию дедушки Л. с этим годил. Но в 1941 году все же планировал напасть на Гитлера, и тому ничего не оставалось, как опередить. Ну, это у Суворова интереснее получается.
Третье — Сталин все ж мечтал о мировом царстве пролетариата во главе с ним, и уж в 53 году, самое позднее в 54 собирался начать третью мировую войну, используя миг превосходства: у СССР была водородная бомба, а у Запада нет.
И четвертое — Сталина придушил некто Хрусталев, человек Берии. То ли Берия войны не хотел вообще, то ли за себя испугался, то ли выполнял приказ Секретной Службы ее Величества.
Но с доказательствами у Радзинского как-то не очень… Все больше психологические нюансы.
Да и какие могут быть доказательства в наших архивах, пишет Радзинский, если Сталин планомерно переписывал историю и, соответственно, переустраивал архивы.
То так, панове, то так… Но тогда почему Радзинский не пишет о том, что параноидальный страх Сталина был не совсем параноидальным, о трех покушениях на его жизнь, о пулевых ранениях, обнаруженных врачами на секции умершего Сталина, о следах мышьяка в его волосах? Наполеоновские волосы изучаем. а чем хуже И. В? Документальных оснований нет — так выше указана причина, почему их нет. И потом: нет, нет, да вдруг и откроются?
Глава 4
19 января 1924 года, поздний вечер
Решение
— Ожил, как есть ожил! — товарищ Вычетис настолько волновался, что балтийский его акцент вдруг исчез начисто.
— Поподробнее! — сказал Дзержинский, и его польский акцент, обычно слабый, стал отчётлив.
— Стало быть, включили иностранцы свой прибор, он минуту пожужжал слабо, еле-еле, а потом товарищ Ленин сел, и говорит: «Мяса мне, мяса! И немедленно!»
— И?
— Побежали за мясом, понятно. Как же иначе-то? А Ленин посмотрел по сторонам, да как рявкнет, что, мол, вы тут собрались, когда дел невпроворот? Марш работать, бездельники, всех с пайка сниму! Все и побежали работать. А я скорехонько на конюшню, там наготове тройка запряженная. Сел в сани, и ходу!
— Один сел?
— Сел один. Ну, и кучер, куда ж без кучера?
— Где он? Кучер где?
— При лошадях, где ж ему быть?
Дзержинский позвонил в старомодный колокольчик.
Вошли двое.
— Позаботьтесь о нем, — Дзержинский кивнул на Вычетиса, — и о кучере тоже. Чаю дайте, с сахаром, и хлеба белого, с маслом. Поместите в особую гостевую, пусть отдохнут товарищи.
Спустя два часа в кабинете Феликса Эдмундовича собрался Малый Комитет. Рыков, Каменев, Бухарин, Сталин и сам Дзержинский.
— Что за спешка, Якуб? — недовольно сказал Рыков. — Сам знаешь, дел сейчас выше Ивана Великого.
— Дела подождут. Я пригласил вас, чтобы сообщить исключительно важное известие.
— Ревизор едет? — ехидно спросил Бухарин.
— Ильич воскрес.
— Как воскрес? — вскочил Бухарин
— Как воскрес? — оставаясь в кресле, спросил Рыков.
— Вот так. Говорит. Ходит по комнатам. Распоряжается. Ест мясо. Того и глядишь, скоро пожалует сюда. В свой кабинет. Так что, Алексей Иванович, вещички свои ты прибери, прибери, Ильич этого не любит, вспомни Яшеньку-то.
— Но это невозможно, — сказал Бухарин. — Врачи определенно сказали, что состояние Ленина безнадежно, и жить ему осталось от силы месяц.
— Уберите невозможное, и то, что останется, и будет истиной, как бы маловероятно это не казалось. Ошиблись врачи, ошиблись, — ответил Дзержинский.
— Или нет, — ответил Сталин.
— Как нет?
— Откуда мы решили, что Ильич жив?
— Комендант сказал. Комендант Горок, некто Вычетис. Человек глупый, но верный.
— И верного человека можно переманить. А глупого — обмануть. Подыскали актёришку, пригласили шарлатана, фокус-покус, и вот он, очередной Лжедмитрий.
— Какой Лжедмитрий? — не понял Каменев.
— Какие бывают Лжедмитрии? Ну ладно, пусть Лжеильич, если так вам понятнее, Лев Борисович. Подкоп под революцию. Смута. Раскол. Вот о чём нужно думать, товарищи.
— Откуда же он вынырнул, Лжеильич?
— Кому выгоден раздор? Ответ напрашивается. Троцкому! Он смуту организует, он её и ликвидирует. Войдет в историю Спасителем Революции. И вместе со смутой ликвидирует и нас.
— А если это всё-таки настоящий Ленин? — сказал Бухарин.
— Какая разница? Ильич уже долго царствует, но не правит, и это до поры нас всех удовлетворяло. Но если он вернётся, то тут же всё перекроит на свой лад. И станешь ты, Бухарчик, начальником умывальников и командиром мочалок, и ещё хорошо, если станешь.
— Это почему, Коба?
— Забыл, что о тебе сказал Ильич? Что ты неуч, не понимающий ни диалектики, ни материализма. И куда ты с такой характеристикой пойдёшь?
— А ты, Коба, груб!
— Да, я груб, — сказал Сталин без смущения. — Я не привык ходить вокруг да около. Революция дело вообще грубое. И потому решение наше тоже должно быть грубым.
— Какое решение? — спросил Рыков.
— Ты ведь мечтаешь стать председателем совнаркома? Мечтаешь, мечтаешь. И все мы уже примерили на себя всякие интересные должности, и не хотим опять становиться покорными исполнителями воли Ильича. А уж тем более — лже-Ильича. Быть мальчиком на побегушках я так точно не хочу. Но дело не в нас, дело в Революции. То, что проиходит — это поджог. Хотят, чтобы в огне сгинуло все, что достигнуто большой кровью? Не дождутся! Пожар следует гасить, пока это тлеющая цигарка, а не когда всё село горит. Что нужно нашей революции? Нашей революции нужно, чтобы Ильич умер и передал власть нам. Официально умер. С медицинским заключением, подписями и печатями. С всенародно организованными похоронами, с памятниками вождю революции, с клятвами на его могиле. Город назовем его именем, или десять городов, нам не жалко. Партия пусть будет ленинской, нам тоже не жалко. До конца дней своих будем верными ленинцами, опять не жалко.
— Но это дело так просто не решается, нужно всё взвесить, всё обдумать, всё обсудить, — сказал Бухарин.
— Прав, прав Ленин, когда назвал тебя пустым теоретиком. Тебе бы только обсуждать, а дело пусть другие делают, да? Неужели ты, неужели никто из нас уже не обдумал и не взвесил?
— И обдумали, и взвесили, Коба. Не волнуйся. Не один ты у нас грубый, — сказал Дзержинский.
— И до чего же ты, Якуб, додумался?
— Во дворе особый санитарный отряд, Коба. Десять штыков плюс пулеметный расчет. Автомобиль доставит их в Горки за два, много три часа. Они и проведут санитарную операцию.
— Десять штыков? Не маловато ли?
— Плюс пулемётный расчёт, Коба, плюс пулемётный расчёт. Охрану-то я снял, в Горках осталось человека два-три, способные держать оружие. Да они и не поймут ничего. Работать санитары будут быстро. Грязно, но быстро.
— А потом?
— А потом санитарный отряд сам пройдет санобработку. Не волнуйся, там люди такие — никто о них плакать не станет. Отряд Красного Ли.
— Китайцы?
— Корейцы, но не уступят китайцам. Всё сделают, как нужно — и исчезнут.
