— Да ладно, можно подумать… -я спихнул с себя поручика и выполз на поверхность, после чего обессиленно распластался на траве — хотелось просто лежать, чтобы меня никто не трогал.
Этим я и отличался от местного батальонного командира отвечал только за себя, и горстку своих людей, поэтому мог себе позволить полежать на мать-сырой Земле, чего был лишен поручик — он, вновь схватился за свой бинокль.
— Внимание всем! Обер — офицерам, доложить о потерях! Всем приготовится, занять позиции, через пятнадцать минут начнется атака.
Далеко, примерно, на расстоянии версты, в поле замерла серая человеческая гусеницы — от вражеского аэроплана отделился какой-то предмет с ярко-красной лентой и полетел вниз — две серые фигурки бросились к тубусу, очевидно, с донесением, после чего понесли свою находку в сторону единственного человека на лошади, к которому, после этого, сбежались еще несколько человек.
«Сейчас бы мои минометы — накрыли бы к…» — додумать свою мысль я не успел — справа от нас раздались стук пулемета «максим».
— Видите, что Максимов с пулеметом творит? Просто волшебник! — поручик обернулся ко мне, весело оскалив белые, крупные зубы: — Батальон, всем в укрытие, сейчас начнут обстрел.
Очевидно, Максимов был тот хромой подпоручик, что ушел к пулемету, умудрившийся, несмотря на значительное расстояние, накрыть первой очередью группу возле далекого всадника. Во всяком случае, светлая лошадь лежала на боку, а серые фигурки разбегались в разные стороны, мгновенно развали строгий строй ротных колонн, несмотря, но то, что пулемет уже замолчал.
Мы снова попрыгали в окоп, на этот раз его хозяин, вольноопределяющийся Блинов не лежал, раздавленной лягушкой на дне, а сидел, привалившись к глинистой стенке, лишь изредка посверкивая маленькими, сердитыми глазками, из-под стальной каски новейшего, образца семнадцатого года, типа, с большим, двуглавым орлом над козырьком.
Орудия стрелять по нам начали через несколько минут. Сначала над головами расцвели розовые облачка и раздался свист, впивающейся в землю и деревья, злой шрапнели, а потом в ход пошли фугасные гранаты.
На наше счастье, у австрийцев, действительно, не было снарядов. Что такое двадцать выстрелов из легких орудий, в то время, как нормальным для прорыва линии фронте в это время, считалась трёх-четырёхдневная артиллерийская подготовка, да не слабенькими пушечками, трехдюймового калибра, которые постреливали по нашим позициям с расстояния в три версты, а тяжёлыми орудиями, калибром от шести дюймов и выше, которые методично превращали окружающую действительность в какой-то лунный пейзаж. Тем временем, пока австрийская пехота рассыпавшись по полю редкими цепями, неторопливо, двигались в нашу сторону, с тыла, наконец-то, прибежали оба, уже потерянных и оплаканных, «авиатора», с крайне необходимыми, авиационными пулемётами, за которыми, хромая, двигался вестовой поручика, уже, почему-то, без лошади. Оказывается, австрийский аэроплан, сберегая бомбы места для расположения батальона, сбросил на трёх человек я одну лошадь, двигавшихся по полю, ящик флешеттов. Самой невезучей в этой компании оказалось лошадь поручика — пара сброшенных с небес металлических лезвий разрезали её практически на две половины, остальные участник драмы остались, относительно, целыми, только вестовой, падая с, разваливающейся на половины, лошади командира батальона, растянул ногу. Не растерявшиеся пулемётчики выпустили в летающего агрессора остатки зарядов из дисков, летчик решил, что лучше держаться подальше от такой злой, но малозначительной цели и полетел бомбить лес, где окапывались ударники. Огорчённый поручик пообещал, прихромавшему, вестовому не давать больше ни одной лошади, а пулемётчиков отправил в батальонный пункт боепитания, искать подходящие для их оружия патроны. Я тоже поплёлся вслед за ними — двадцати патронах к «маузеру», которыми одарил меня командир батальона мне хватит ровно на минуту боя. А тут и, этот самый, бой начался внезапно. Только что стояла тишина, которая мгновенно сменилась густой, оружейной и пулемётной трескотней. Пулемётчики авиаотряда, найдя ящик с надписью «British 303 мк», рассыпали его содержимое по сухарным сумкам, и расползлись в разные стороны, прячусь за стволами деревьев. Я же, где на четвереньках, а где перебежками, вернулся в окоп, где укрывались командир батальона и вольноопределяющийся Блинов. Бои, тем временем, становился, всё более и более, ожесточённым. Три австрийские роты, несмотря на частую пальбу пяти наших пулемётов, проявляли стойкость и упорство, дружно и умело, накатываясь на нашей позиции. Через пять минут австрийские артиллеристы метко выбили главную головную боль — русский пулемёт «Максим», косящий австрийскую пехоту с левого фланга, не пожалев на эту жирную цель десяток фугасных гранат. Убедившись, что раскатистый очереди русского станкового пулемёта уже не слышны, стрелки в серых мундирах приободрившись, ускорились, стараясь быстрее сблизиться с русскими на дистанцию гранатного броска. Приближающихся к нам скорыми перебежками, маленькие фигурки, зачастую, не имели при себе винтовок, а сжимали в руках сапёрные лопаты, топоры, длинные кинжалы, иди, совсем страхолюдного вида, дубины, с, торчащими во все стороны, острыми гвоздями.
— У них что, тоже одна винтовка на троих? — толкнул я под локоть поручика, поразившись диким видом этих, современных дикарей.
— Нет! Это штурмовики- гренадёры. Сейчас подойдут поближе и закидают нас гранатами, а потом начнут по окопам, а тех, кто останется жив, своими дубинками и ножами вырезать. — Поручик орал мне в самое ухо: — Котов, послушайте, очень вас прошу -доберитесь до правого фланга и узнайте у подпоручика Максимова, почему молчит второй пулемёт, а то, одними ручниками, мы эту толпу не удержим.
Мне ничего не оставалось сделать, как молча кивнуть, после чего заставить себя выбросить мое тело из безопасного окопа и, извиваясь, как ящерица, поползти в сторону правого фланга. На моё счастье, у меня хватило ума проползти всё это расстояние по-пластунски, хотя несколько раз хотелось вскочить и в два прыжка преодолеть, казалось бы, безопасные участки. Два тела, изломанными, пыльными, куклами, лежащие на земле, что попались на моем пути, безусловно доказали, что спешка на переднем крае- очень вредная, даже смертельно опасная привычка
Хромого подпоручика Максимова со станковым пулемётом и двумя нижними чинами я нашёл не на правом фланге русских окопов, а несколько дальше. Это троица, укрывшись за небольшую возвышенность, полностью скрывающей их от немецких наблюдателей, спокойно лежали вокруг пулеметного станка и курили. Солдаты дымили трубками, а офицер какой-то душистой папиросой.
— Стесняюсь вас побеспокоить в боевой обстановке… — я высунулся из невысокой травы: — Но задать вопрос вынужден — господин подпоручик, командир батальона интересуется, почему не стреляет ваш пулемёт?
— Скоро начнёт. — Подпоручик флегматично затушил папиросу о каблук своего сапога и уселся на станок пулемёта, как на складное рыбацкую табуретку.
— Так и передать командиру батальона?
— Передавать ничего не надо.- лицо офицера преобразилось, из расслабленного и флегматичного превратилась в страшную и уродливую маску:- Вы уже дойти не успеете господин хороший. Лучше залягте с обратной страны этого холмика, благо я гляжу, у вас и оружие, кое-какое, имеется. И глядите там, чтобы нас австрияки с тылу штыками не перекололи, пока мы огонь вести будем.
Я обернулся в сторону линии окопов, не понимая, почему я вернуться не успею, но подпоручик, видимо, старый вояка, всё сказал правильно- на неглубокие русские копчики накатывала серая волна атакующий австрийской пехоты. В тот неуловимый миг, когда австрийцы, скопившийся в сотне метров от русских позиций, в едином порыве, бросились вперёд, чтобы одним броском ворваться в окопы противника, станковый пулемёт с правого фланга подал свой весомый голос. Подпоручик поливал кинжальным огнём, как из пожарного брандспойта, низко стриг траву и бегущих по ней людей. Даже то, что опытные вояки, практически мгновенно, залегли в густой траве, особенно австрийцам не помогло. Офицер на мгновение отпрянул от прицела, что-то чуть-чуть сдвинул и продолжил бить длинными очередями, расстреливают вражескую пехоту практически в упор. Вверх взымали серые комки земли, серые лоскуты мундирной ткани и красные куски человеческой плоти — тяжелые пулеметные пули, буквально, разрывали человеческие тела. Люди в серых мундирах, мгновенно потерявший весь боевой задор, старались поглубже, плотнее, вжаться в землю, не находя себе человеческих сил и мужества ни приподняться навстречу потоку раскалённого свинца, ни выстрелить во врага, не кинуть гранату в сторону проклятого, не за тыкающегося, ни на минуту, пулемёта. «Максим» внезапно, на полуслове, замолчал. Подпоручик выругался и начал менять ленту, а пользуясь краткой передышкой, от земли оттолкнулся и поднялся десяток смельчаков, бросившихся в самоубийственную, отчаянную атаку, в сторону ненавистного пулеметного расчета. Не знаю, что произошло, но у опытного подпоручика что-то не ладилось. В кино матерчатая лента у «максима» менялась гораздо быстрее, но, здесь и сейчас, офицер никак не мог захлопнуть верхнюю крышку смертоносной машинки. Один из солдат в потертой гимнастерке встал на колени, вскинул единственную, бывшую при них, винтовку, когда я начал стрелять над его головой одиночными выстрелами из своего автомата. Мне кажется, бегущие к нам, с перекошенными в нечеловеческих гримасах, лицах, австрийцы, были одеты в какие-то доспехи. Во всяком случае, чтобы свалить четырёх штурмовиков мне пришлось потратить весь автоматный магазин — все тридцать, чёртовых, драгоценных патронов. Остальных, одной длинной очередью, слева направо, как мусор со стола, смел подпоручик, всё-таки, сумевший перезарядить свой пулемёт. От русских окопов зазвучала многоголосое «Ура!», из-за деревьев показался десяток фигурок в зелёных гимнастёрках, бегущих вперед, с выставленными вперёд, игольчатыми штыками. Я не успел подумать о печальный судьбе этой горстки смельчаков, как на открытое пространство выметнулась густая цепь батальона, все сотни штыков. Подпоручик продолжал бить длинными очередями, не давая австрийцам возможности оказать сопротивление, так что, многих вражеских пехотинцев русские ударники перекололи лежащими на земле. Когда русская цепь преодолела, видимую только подпоручику, черту, «максим» смолк, задрав вверх, окутанный горячим паром, ствол, чтобы не подстрелить своих, что послужило сигналом для австрийцев к беспорядочному бегству. Батальон в сером бежал от батальона в зеленом, бежал, бросая оружие, раненых и всё, что можно было бросить. Буквально в трех метрах за спасающимися, бежали орущие, разъярённые русские, и не было ни одной секунды, чтобы подумать, остановиться, собраться и встретить безжалостного врага штык в штык, кость в кость. Орущая, кричащая, плачущая, молящая о милосердии, волна, разномастно одетых людей, быстро удалялась. Подпоручик со своим расчетом подхватили пулемётный станок и патроны, и перенесли их на десяток шагов вперёд, до края, защищающего их от вражеской артиллерии, возвышенности, развернули «максим» в сторону далёкого леса и вновь принялись спокойно курить, негромко о чём-то переговариваясь. Я посчитал, что бежать вслед атакующему батальону неразумно — больно далеко они оторвались, мародёрить и добивать раненых австрийцев, как-то, не комильфо, поэтому отправился выполнять последний приказ — просьбу хромого подпоручика- охранять фланг или тыл, не знаю, как сейчас это назвать правильно, нашего пулемётного расчёта.
