Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
Светало. В окно Адмиралтейства была видна толпа, которая скапливалась у ворот. Два орудия у входа и пулеметы в окнах еще сдерживали собравшихся от штурма, но волны гомона долетали даже сквозь плотно закрытые по случаю зимы окна.
Бледный генерал Беляев с жаром говорил в телефонную трубку:
– Михаил Владимирович, вы должны повлиять на них! Ну это же невозможное положение! Я знаю, что у вас есть влияние на этих…
– Что вы, Михаил Алексеевич, в самом-то деле! Вы преувеличиваете значение моей скромной персоны. Я предупреждал императора о подобном, но он не хотел слушать меня! Теперь народ вышел на улицы и сам вершит свою судьбу.
– Но они же с минуты на минуту пойдут на штурм! Я буду вынужден отдать приказ об открытии огня!
– Не совершайте ошибку, Михаил Алексеевич! Революция уже необратима, и вам припомнят все! Да и не уверен я, что ваши подчиненные выполнят этот приказ. Армия хочет быть с народом! Берите пример с Преображенского полка!
– Некоторые солдаты батальона запасного полка – это еще не Преображенский полк! Не клевещите на героев, которые верны присяге на фронте! И вы предлагаете мне брать пример с изменников?! Они нарушили присягу!
– Бросьте, Михаил Алексеевич, кому присяга-то? Революция устанавливает новый порядок, и армия приносит присягу новому, революционному правительству. Только что гарнизон Петропавловской крепости подчинился командованию Временного комитета Госдумы. У вас есть только два выхода – распустить ваш отряд или признать власть нового правительства!
В кабинет вбежал адъютант. Беляев прикрыл трубку ладонью и вопросительно посмотрел на офицера.
– Ваше высокопревосходительство! Разведка полковника Фомина докладывает, что в казармах Преображенского батальона получен приказ о штурме Адмиралтейства.
На площади раздались винтовочные выстрелы, заржала раненая лошадь, а в кабинете генерала Беляева брызнуло, разлетаясь осколками, оконное стекло…
Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
Створки дверей распахнулись, и в лицо пахнул морозный воздух февраля. В проем по одному вышли солдаты конвоя. Штабс-капитан Добронравов вежливо указал мне на дверь.
– Прошу вас следовать за нами, ваше императорское высочество.
На площади перед зданием Ставки было малолюдно. Часовые, патруль да несколько офицеров, спешащих по каким-то явно служебным делам. С неба срывался снег, и его белые колючки ледяной ветер швырял прямо в лицо. Погода явно не располагала к прогулкам на свежем воздухе. Ночь, которая венчала собой такой безумный день, явно близилась к своему завершению.
Близилась к завершению и моя политическая карьера. Во всяком случае, так думали господа, которые отдали приказ о моем аресте. Их логика была понятна и прогнозируема – засадить меня под замок на несколько дней, а там сам ход событий решит, как им со мной поступить. Возможно, меня захотят предать скорому и пафосному революционному судилищу. Возможно, если все пойдет не по плану, я им могу понадобиться как предмет торга или в качестве зиц-императора Фунта. А может, тихо удавят шнурком от штор за неимением шелковых офицерских шарфов, да и прикопают где-нибудь в лесочке. И нет им уже дела до моих мыслей и желаний. Все. Фигура списана в расход…
Я поднял глаза к небу. Восток, наверное, уже должен окраситься в розовые тона, которые, увы, не видны сквозь толщу туч. Но даже тучи не могли надолго задержать наступление последнего дня зимы. Последнего дня этого страшного для России февраля тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова.
Вот не знаю почему, но я чувствовал, что сегодня именно двадцать восьмое февраля, а не тринадцатое марта по привычному для меня счету дней. Возможно, эпоха накладывала свой отпечаток, а может, я, где-то в глубине того неуловимого, что зовут душой человеческой, чувствовал – наступает решающий день. И мне было психологически комфортнее считать, что завтра наступит весна и все, буквально все, изменится. И в моей жизни, и в жизни всего известного мне мира. И нынешнего, и грядущего. Просто хотелось в это верить. Потому что больше мне ничего не оставалось, ибо я сделал все, что зависело лично от меня…
И вдруг, совершенно неожиданно и для себя самого, и уж тем более для окружающих, я напел арию герцога:
Сердце красавицы
Склонно к измене!
На меня резко обернулись. Кто-то из солдат нервно передернул затвор. Добронравов поежился. Бедные. Музыку эту мои конвоиры, конечно, знали, но что-то в моем пении и моем настроении им крайне не понравилось. Солдаты нервно заоглядывались, а штабс-капитан поспешил распахнуть дверцу.
– Прошу садиться, ваше императорское высочество. – Добронравов указал на чрево автомобиля.
Я усмехнулся. Что ж, господа, даст бог, я ознакомлю вас еще с очень многими музыкальными шедеврами. И не только музыкальными. Ибо я хуже чем герцог – я попаданец!
Вслед за мной в машину сел сам штабс-капитан и еще один унтер. В салоне нас всего четверо, ну если считать с шофером. Остальные одиннадцать солдат позапрыгивали в кузов грузовика. Наша колонна тронулась в путь сквозь вьюгу.
Однако вскоре оказалось, что грузовик с солдатами резко вильнул и встал посреди дороги. Резко затормозили и мы.
Добронравов, обернувшись, пытался понять сквозь тьму и снег причину остановки. Поняв, что не преуспеет в этом, он бросил унтеру:
– Сбегай, братец, узнай, почему встали.
Тот кинулся исполнять приказ их благородия. А я мстительно пропел:
– Сердце красавиц склонно к измене!..
– Прекратить! – Добронравов это буквально выкрикнул, но затем все же взял себя в руки и уже спокойнее добавил: – Прошу простить, ваше императорское высочество, но петь нельзя!
С издевкой смотрю на штабс-капитана и спрашиваю:
– А то что? Расстреляете меня? Или в карцер посадите на хлеб и воду?
Добронравов промолчал. Через минуту унтер вернулся и сообщил, что шофер грузовика разбирается в поломке, но дело явно не минутное.
– Вот черт! Угораздило же… Митрофанов, сбегай в гараж, может, другой есть.
Унтер возбужденно замахал руками.
– Никак нет, ваше благородие. Мы последнюю, значится, взяли из гаража. Остальные на разъездах, и найти другую антанабилю никак невозможно, ваше благородие. Токмо ждать.
– Вот нелегкая! – Добронравов минуту думал и, посмотрев на мою ухмыляющуюся физиономию, спешно отдал команду: – Едем одни. По одному солдату на каждую подножку, и поехали. Тут недалеко!
Через минуту наша машина, завернув за угол, скрылась в ночи, оставив на площади грузовик и столпившихся вокруг него солдат.
Я же продолжал психическую атаку:
– Будьте любезны, штабс-капитан, ответить мне лишь на один вопрос – вы и ваши люди знаете о том, что вы участвуете в мятеже и вас ждет трибунал за измену государю императору?
Добронравов промолчал, но покосился на унтера. Тот в свою очередь сморщил лоб и покосился на шофера. Я внутренне усмехнулся – все с вами ясно, ребята…
– Я – великий князь Михаил Александрович, родной брат нашего государя императора и следующий, после цесаревича Алексея, наследник престола российского. По повелению государя, я его полномочный представитель в Ставке Верховного Главнокомандующего на период отсутствия императора в Могилеве. В настоящее время группой изменников из числа генералов Генштаба организован мятеж против его императорского величества Николая Александровича. Я взят под стражу, как представитель императора, что является актом государственной измены, все виновные и исполнители преступных приказов пойдут на плаху или на каторгу. Но я все еще верю, что вы являетесь верноподданными его императорского величества и исполняете преступный приказ, не зная об этом…
– Молчать! – Добронравов аж взвизгнул.
– Штабс-капитан, если вы готовы идти на плаху как заговорщик и агент врага, который выполняет приказы иностранных разведок…
