— Сейчас ввожу лекарство. Медленно. Придется потерпеть…
— Охохох! — простонала Бестужева. — Это… точно больно… оооооой!!!
— Готово, — сказал я, извлекая иголку, и прикладывая ватный шарик со спиртом. — К вечеру поднимется жар, почувствуете ломоту в теле, слабость… Короче, нехорошо будет. Мы обсуждали с вами этот момент. Терпите. Это ради вашего выздоровления. Если что — вызывайте меня. А теперь позвольте откланяться, много работы.
— Подождите, — Бестужева встала, тихо охнув, вытащила из недр одежды конверт, и подала мне. — Это вам, Евгений Александрович.
— Не возьму. Я же сказал — результат через полгода только, если не будет новых осложнений.
— Берите. Это от чистого сердца. Вы со мной… как с нормальной… Не побрезговали. Первый за много лет. Я в вас верю.
Уже на лестнице я приоткрыл конверт, заглянул. Ого, немало. Деньги крупного номинала сейчас и размер серьезный имеют, раза в четыре больше привычных мне в двадцать первом веке, и чтобы они уместились в конверт, их сложили пополам. Я заметил только, что банкнот много, и на верхней изображена довольно полная дама, прячущая низ фигуры за щитом с двуглавым орлом. Двадцать пять рублей. Считать не стал, велю Кузьме в перчатках утюгом хорошенько прогладить, а перчатки сжечь потом. Потому что хоть взгляд у меня и не брезгливый, но заражаться не хочется, даже и с таким минимальным риском. Так что еще раз руки спиртом протереть не помешает.
* * *
Ну вот, приехал, не договариваясь, а Боброва нет. Вроде как обещался скоро быть. Но я уже знаю это местное «скоро». От пяти минут до бесконечности. Ничего, подожду. Основные дела позади. Да и встреча предстоит сложная. Признаваться надо в любом случае — обман считается проступком более серьезным, чем какое-то вмешательство в лечение.
Надо было взять хоть газету какую-нибудь, уже не так скучно. А так приходится смотреть на стены с потолком. Но маялся недолго. Бобров почти взбежал по лестнице.
— Евгений Александрович! День добрый! Надеетесь еще какую-нибудь операцию сделать? Так это мы организуем! Больных хватает! Проходите! — и мы вошли в его кабинет.
— Я хотел справиться о Повалишиной.
— А что с ней? Сейчас узнаем, — он подошел к двери, открыл ее, и крикнул: — Федорчук! Ко мне зайдите!
Послышалось буханье тяжелых шагов, и в кабинет, постучав, вошел, наверное, фельдшер. Высокий, седоватый, с явно военной выправкой. Отставник, скорее всего. Мне бы такого — тылы прикрывать.
— Слушаю, доктор, — глуховато обозначил он готовность выполнить указания начальства.
— Будь добр, узнай, какая там температура у больной Повалишиной. Знаешь, где лежит?
— Сию минуту.
— А что случилось? — спросил Бобров. — Утром вроде неплохо было, я на обход быстро сходил, будто даже получше стало.
— Давайте дождемся результатов.
— Вы как вчера добрались? Я, признаться, немного увлеченно накануне с Викторией Августовной спорил… Она не в обиде?
— Да нет, что вы, — махнул я рукой. — Всё в порядке. Счастлива, что побывала на операции.
— И даже в обморок от крови не упала. — хохотнул Бобров.
Вернулся Федорчук, доложил:
— Тридцать шесть и восемь, сказали, на перевязке воспаление меньше намного. В сознании, поела.
— Спасибо, можете идти, — велел Бобров, и повернулся ко мне. — Как видите, всё хорошо. Сам удивляюсь, динамика… не предполагала такого развития событий.
— Это я… Простите, Алесандр Алексеевич, — я встал. — Вчера тайком пробрался в палату и посыпал края раны стрептоцидом. Я пойму, если из-за этого…
— Нет, вы послушайте! — Бобров покраснел, вскочил. — Как вы могли? Без моего ведома! Это… — он вдохнул, чтобы продолжить, но замолчал.
Мы постояли без слов с минуту, наверное. Что-то думает. Ну ладно, пинками не вытурил из кабинета, уже хорошо.
— Но больной стало лучше, — продолжил Бобров. — И вы сделали это не с целью получения выгоды, а для оказания помощи…
— Предлагал же с самого начала, — напомнил я.
— Помолчите уже! — выкрикнул профессор. — Я не закончил! И вы не прощены! Пока. Сядьте, что вы стоите как солдат на параде? Ладно, рассказывайте, что за стрептоцид?
* * *
К счастью, прием сегодня оказался минимальный. Не до болячек народу. Кто пришел с утра и меня не застал, за тем послали, чтобы подошли. И пара визитов на дом, но тоже ничего выдающегося. Фармакология местная меня, конечно, всё еще временами вгоняет в состояние ступора, но я уже придумал замечательную отговорку. Когда смотрю пациентов вне кабинета, ссылаюсь на забытую печать и предлагаю за рецептом прислать кого-нибудь попозже. А в кабинете просто вытуриваю в предбанник под разными предлогами. В основном мытьем рук прикрываюсь. И всегда есть возможность глянуть справочник.
После приема, отправился домой. Студентов ждать. С задачей по стрептоциду они справились блестяще, ни одного нарекания. И даже пытались вернуть остаток средств, выделенных на виварий, сопровождая свой демарш тщательно расписанным перечнем трат. Бессребреники. Да, всего материала исследований, если смотреть с высоты требований двадцать первого века, преступно мало. Но сейчас о рандомизированных контролируемых испытаниях никто не заикается, и ни в одном медицинском журнале я не видел упоминаний о сокрытии распределения, параллельных группах, и прочей тарабарщине, которой будет полно в литературе лет через сто.
А для зеленки им и вовсе понадобится пара десятков посевов — революция готова. К тому же в конце девятнадцатого века эстетические проблемы мало кого волнуют, и красивый темно-зеленый цвет вскорости окрасит больницы всего мира.
Но перед студентами у меня были другие посетители. И весьма неожиданные.
Голос Блюдникова я узнал, когда он здоровался с Кузьмой. Странное дело, и представить не могу, что надо приставу. По Повалишину вопросы? Даже не смешно — и уровень не его, и при нужде в кабинет зашел бы, а не домой. Что-то случилось? Сейчас узнаю, к чему мозг мучить, если ответ через минуту получу? В любом случае за собой никаких грехов, интересных для полиции, не помню.
Но Емельян Алексеевич повел себя довольно странно. Попросил чаю, начал рассуждать про погоды и подлецов-дворников, палец о палец не ударивших после такой метели. Светская беседа без перспектив окончания. Помню, один житель Первопрестольной из понаехавших заметил, что москвичи любят говорить о погоде больше всего на свете — любой разговор прекращают, если по радио прогноз передают. Похоже, явление это имеет корни глубоко в веках.
И только когда Кузьма притащил самовар, и мы разлили по первой чашке, Блюдников заговорил о настоящей цели своего визита.
— Скажите, Евгений Александрович, а чего вы хотите для господина Початова?
— Не знаком с таким. Поэтому и желать для него что-либо от себя лично не могу.
— Хмм… — пристав откашлялся, передвинул языком во рту кусок сахара, и запил чаем. Слава богу, он пьет из чашки, прихлебывая, но не так кошмарно, как делают это любители блюдец. — Я не так выразился, прошу прощения. Сергей Акиндинович Початов — участник досадного недоразумения в «Славянском базаре». Крупный торговец чаем.
— Ага, тот самый, из первой сотни! Точно, в газетах писали про купца П, — я задумался. — Знаете, особой кровожадностью не отличаюсь. Если бы дело касалось меня одного, довольно было бы и простых извинений.
— Но? — продолжил Блюдников, уловив намек.
— Была затронута честь Виктории Августовны.
— Я понимаю, — кивнул пристав и снова мастерски переместил сахар с правой стороны рта в левую. — Давайте напрямую. Он и вправду человек занятой, миллионщик. И очень хотел бы примирения. Готов… приложить для этого немалые усилия. Лично вам деньги предлагать он не будет, чтобы вы не сочли это оскорблением. Но на вашу задумку со скорой помощью — да, да, я знаю о прожекте, Виктория Августовна обмолвилась — сделает крупное пожертвование. Согласны?
Теперь всё стало понятно. Купчина вышел на пристава, предложил мзду за решение вопроса. А Емельян Алексеевич знает, на какие кнопки можно нажать. И ладно. Для скорой я и принципами поступлюсь. Вон, профессор Цветаев лично собирает деньги на музей изобразительных искусств. И ко мне заезжал. Так что и мои сто рублей теперь там есть. Шестого класса чиновник, высокоблагородие, не брезгует. А мне сейчас явно не сотню предложат, ради такой мелочевки Блюдников бы не стал ко мне на чаепитие напрашиваться. Небось, и свой интерес имеет. В крупных номиналах.
